Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 48

— Ты слишком мрачно смотришь на свет и людей, — прервал Пауль добродушно, — Спора нет, что, когда стены тюрем падают под топорами восставшего парода, когда оковы сбивает революция и освобожденных встречает «Марсельеза», — свобода прекрасна. Но история скупится на такие праздники. Тебе не довелось быть узником Бастилии накануне ее падения. Тебя выпустила на волю не революция. Чему же удивляться? Реши, что ты попал из тюрьмы в тюрьму. Европа для бедняка — та же тюрьма. Мы вместе отыщем людей, несущих твое знамя. Их намного больше, чем ты можешь себе представить.

Сток привстал и с открытым любопытством, благодарностью, готовой перейти в восхищение, смотрел на собеседника. Лицо его разгладилось, помолодело. Он искал в Пауле сходство с Бюхнером. Напрасно! Студент был во всем отчетливо противоположен Георгу. Только привычка сжимать кулаки во время разговора была у них общая. Сток подметил это. Да и голос звучал одинаково звонко. Оба были молоды.

Иоганна легко было подбодрить. В ответ на слова Пауля он коротко рассказал новому другу историю последних двух лет жизни.

— На швейцарской границе, — продолжал он, описав свой побег, — меня выгребли из сена предупрежденные заранее друзья. Один из них был Красный Август, другой — старый болтун Гюркнер, владелец «Гессенского подворья». Он успел бежать накануне ареста и теперь уже волей-неволей будет корчить из себя революционера. Бедняга разорен вконец и пуще гессенской полиции боится оставшейся в Дармштадте Маргариты. Это сущая пила. чтоб не подвернуться ей под руку, он ушел теперь в Париж, где думает наняться дворником. Немцы-дворники У французов нарасхват. Беккер пошел к Бюхнеру. Пойду и я куда-нибудь. Не знаю только, где найти жену, куда ушла Женевьева.

При упоминании о ней такое отчаяние и такая растерянность снова отразились на лице Стока, что Пауль не Решился продолжать расспросы.

Страдания Стока усиливала неотвязная мысль: каким истязаниям подвергли Женевьеву?

Никто не говорил ему об этом, но сам Иоганн отныне слишком хорошо знал полицейские порядки своей родины. Женевьева, оголенная и распростертая на плахе, избиваемая палачами, исполосованная ремнями, кровоточащая, в слезах унижения и боли, — Женевьева была рядом с ним, в нем. То, чего не видел, не знал, он угадывал. Тем сильнее Сток хотел мести, тем неистовей рвался к борьбе.

Поутру Фриц Шлейг был немало удивлен, узнав, что его товарищ вместе с неведомо откуда взявшимся, к тому же подозрительным ремесленником собирается в Цюрих к какому-то Георгу Бюхнеру.

— Будь ты моим сыном, я бы лишил тебя наследства как неизлечимо больного, — сказал покровительственно Фриц. — Но в качестве друга ты можешь рассчитывать, конечно, на мою помощь с той минуты, как я разбогатею. Одержимые социальными проблемами так или иначе двигают прогресс, а значит, и промышленность. Наши интересы, следовательно, совпадают. Vale!

В сумерки того же дня Пауль и Иоганн пришли на почту. Карсты еще не подали, и им пришлось ждать ее в большой, освещенной двумя свечами комнате. Пассажиры собирались медленно. Сток положил дорожный мешок на круглый стол, заваленный поклажей. Пауль пошел взвешивать багаж, который хотел погрузить на крышу персонен-дилижанса. Предотъездный шум и суета непрестанно усиливались на почтовой станции. Снующие с бесчисленными корзинами и мешочками дамы задевали краями мантилий и шалей понуро стоящего у стола портного. Их возня, возгласы, беспокойство волновали его. Он искал в чужих лицах черты Женевьевы. Мысль о ней изнуряла его. Женевьева исчезла после того, как немецкие жандармы высекли ее и вывезли на французскую границу, запретив показываться на немецкой территории. Последняя надежда на то, что она отправилась в Лион, рухнула. Старый Буври отбывал наказание в тюрьме, и в ткацкой столице не было больше пристанища для жены дармштадтского портного. Свояк Дандье не отвечал на письма Стока.

Но вот к подъезду подали длинный ящик на колесах, с кабриолетом позади. Затрубили рожки. Пауль потащил Стока к двери. Почтовый чиновник уже выкликал номера пассажиров. Мало-помалу дилижанс наполнился. Захлопнулись дверцы, закрылись окна, защелкал бич, и лошади побежали рысцой по мощеной дороге. Еще не выбрался дилижанс из городка, а уж затрещали кремни, вспыхнули искры, и дым из трубок застлал людей. Сток отвык в тюрьме от курения, и табачный дым душил его теперь. Он, кашляя и задыхаясь, попытался открыть маленькое окошечко. Но снег ударил его по лицу и заставил откинуться назад.

Рядом с ним Пауль безмятежно читал, удобно расположившись на скамье.

Сток пригнулся и снизу заглянул на обложку книги. Студент читал «Жизнь Иисуса» какого-то Штрауса. Портной никогда не слыхал ни о таком авторе, ни о таком произведении.

— Это что же — новая Библия, что ли? — спросил он пренебрежительно.

Пауль с трудом оторвался от чтения.

— А что ж? На Библии определяются отношения с богом. Ты разве безбожник?

— У меня отношения с богом, — сказал Иоганн, засмеявшись, — наилучшие. Но в особенности признательны мы, портные, змею-искусителю. Не просвети он Еву, люди продолжали бы ходить голыми. Цех портных сдох бы тогда с голоду или попросту не существовал. Беда!

3

В первый день рождества резко менялся образ жизни семьи Цендер. Дети целовали родительские руки с пожеланием доброй ночи и уходили спать не в восемь, а в десять. Гости, случалось, решались засиживаться даже за полночь.

В этот торжественный день с мебели снимали посеревшие от частой добросовестной стирки чехлы, и госпожа Цендер появлялась вечером без обычного глухого фартука, в тафтяном зеленом платье. Сам доктор надевал праздничные часы с большой цепью и множеством брелоков, подаренные ему к свадьбе. Вместо красного фулярового носового платка он — чаще обыкновенного — вытирал лоб безукоризненно белым, с нарядной мережкой по краям и с монограммой.

Ужин состоял из очень жирного, начиненного орехами и кашей гуся, сложнейших пирожных и сливочного мороженого. Из года в год все гало в этом доме по раз навсегда заведенному ритуалу. Из столовой полагалось молча, не спеша идти в гостиную. При виде высокой, украшенной игрушками, свечами и сладостями елки следовало восхищенно вскрикнуть и аплодировать. Елочные украшения вынимались накануне рождества. Они хранились ь сундуке, что в правом углу прихожей.

Дети давно знали каждую вещицу и бурно радовались редкой встрече.

— Вот ватный медведь, он — бабушкин и висел еще на елке тогда, когда папа был маленький. А вот стеклянное яблочко тети Клары, — рассказывали они, прыгая вокруг разукрашенного дерева.

Ангелочки, саночки, зайчики, морковь и корзиночки для конфет были частью приданого госпожи Цендер. Ежегодно обновлялись на елке только цветные бумажные цени, орехи и свечи.

В течение восемнадцати лет в один и тот же час и по одному и тому же распорядку происходила раздача подарков. Сперва одаривали детей, потом муж и жена друг друга. После друзей одаривали слуг.

Это был наиболее торжественный момент в жизни семьи. Ведь подарки заготовлялись в течение целого года. О них полагалось говорить шепотом. Других тайн у Цендеров не водилось.

Сам доктор, как всегда, получил в этом году от жены пару бархатных туфель (взамен сношенных прошлогодних) с вышитыми вензелями, поддерживаемыми парой голубков, очередной бисерный кисет (их было у него уже больше дюжины), теплый жилет, несколько пар связанных носков и книжечку с расшитым переплетом для записей пациентов. Среди подарков были обязательно вещи полезные, которые и помимо праздника следовало бы приобрести. Таково было правило госпожи Цендер. Поэтому на столе, отведенном под дары, находились кастрюли, украшенные бумажными цветами, перевязанные лентами куски мыла, мотки ниток, пеналы, фартуки, детская одежда и книги с многообещающими названиями, вроде: «Советы молодой девице», «Скромность — лучшее украшение молодого человека».

Старшая дочь Цендеров, недавно помолвленная, получила в этот раз от матери учебник кулинарии. Докторша прочно верила, что хорошая кухня определяет хорошие отношения супругов и путь к домашнему миру и счастью лежит через желудок.

В доме Цендеров было уютно. В мягких, бархатом обитых креслах утопало тело, дремал мозг. Зачем думать, в чем сомневаться?

Страшный, засасывающий, мертвый уют.

Когда дошла очередь до одаривания друзей, доктор Цендер бросился искать Георга, но Бюхнер исчез тотчас же после ужина. Никто, впрочем, не удивился этому исчезновению, так как к странностям молодого угрюмого приват-доцента начали уже привыкать.

Шейный платок и табакерочку с плохо намалеванным Дантоном, которую доктор Цендер самолично заказал своему другу-постояльцу, положили Бюхнеру на ночной столик. В это время Георг, закутавшись в черную шинель, ходил по улицам Цюриха.