Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 49

Улицы поодаль от центра пустовали. Ему вдруг почудились шаги. Он обернулся. Никого. Побежал. Опять почудились шаги и чей-то силуэт в подворотне.

«Меня преследуют шпики…»

Он бросился за угол. Остановился.

«Болен, болен!..»

Георг схватился за голову, внезапно почувствовав странный глухой толчок. Он мгновенно озяб. Кровь, казалось ему, прилила к голове. Мысль захлебывалась в ней, тонула. Глаза Георга на мгновение перестали видеть. Он, пошатнувшись, прислонился к стене. Мускулы ослабели. Он медленно опустился на тротуар. Так подступает смерть.

Прошло несколько медленных секунд, прежде чем он пришел в себя. Едва хватило сил встать на ноги. Спотыкаясь, добрался он до дому. Остро болела голова. Георг знал, что это означало. Около трех лет назад такие же симптомы предшествовали воспалению мозга, от которого он чуть не погиб.

Лучше всего было покориться и лечь в постель.

Похолодевший, обессилевший, лежал Георг. Больше всего он боялся теперь, что незаметно для самого себя потеряет рассудок. Пусть придет смерть, но не сумасшествие. Мозг, однако, бесперебойно ткал пряжу из знакомых дум и слов. Георгу казалось, что он один из гневных якобинцев, что он — Дантон, которого ведут к Гревской площади на гильотину. Внезапно, ненадолго, Георг снова становился самим собой.

— Увы, революция, как Сатурн, пожирает своих детей! — кричал Бюхнер-Дантон, ведомый на казнь.

И в ответ несся издевательский смех толпы, которая состояла из гессенских крестьян, полуголых, с впалыми щеками.

— Мы — лишь куклы, управляемые неведомыми силами, а сами по себе — ничто. Мы — мечи, которыми сражаются духи, только рук их не видно, как в сказке, — говорил Дантон, перегибаясь через перила тележки смертников.

— Ты прав, — говорил ему Бюхнер, снова обретший в бреду самого себя. — Я тоже раздавлен гнетом отвратительного фатализма истории. Человеческой природе свойственна ужасающая одинаковость, в человеческих отношениях есть неотвратимая сила, данная всем и никому. Величие — только случай, господство гения — кукольная игра, смешное сопротивление закону, который самое большее удается только познать, но господствовать над ним невозможно. Я не хочу более склоняться перед сановными ослами и уличными зеваками истории. Даже перед тобой, Дантон. Ты тоже жалкая пылинка, как мы все.

Утром Бюхнер проснулся обессиленный, больной, но мысль была прозрачна.

Георг, однако, не поверил улучшению и паписал письмо Минне Иэгле в Страсбург с просьбой приехать немедленно.

Доктор Цендер, к которому он обратился, только посмеялся.

— В двадцать три года умереть, — сказал он, прижимая руки к выпуклому животу, — это по меньшей мере неблагоразумно. Молодость должна все перебороть. У вас завидная наследственность. Значит, нужно хотеть жить. И будете жить. Французы заразили Европу модой умирать рано. Из-за чего только не мрут люди? Из-за чести, из-за любви, из-за слов, только не из-за настоящего дела. Слава богу, швейцарцы достаточно самостоятельны, чтобы не подражать подобной бессмыслице. Мы живем долго. Бросьте же хандру! Пейте кофе, ешьте мясо и обливайтесь холодной водой, дорогой друг. И, — доктор нагнулся к уху пациента, — женитесь скорее: это излечит вас от бессонницы. Кровать женатого человека всегда согрета.

Георг решил уговорить Минну не откладывать дальше с оформлением брака. Разве не ясна была отныне его будущность? Кафедра профессора, прочная научная репутация, спокойный быт, философские книги и анатомический кабинет. С революцией и всем тем вихрем идей и планов, которые страшили Минну, покуда покопчено. Август Беккер был прав, когда говорил, что он, Георг, после нескольких лет, проведенных во Франции, разучился понимать немецкий народ.

Георг звал Минну Иэгле. Он устал. Он надеялся воскресить силы, обрести волю к жизни в цендеровском быте, в воссоздании цендеровского идеала счастья. Жениться, обзавестись своим домом, мебелью, обитой бархатом, мягкой, как перина. Дети, сочельник, елка. Днем разлагающиеся трупы в анатомическом кабинете; с помощью скальпеля поиски разгадки жизни. Вечером — семейный круг. Покой, никаких поисков. Отдых…

— Я женюсь не позднее марта, — сказал Цендеру юноша. — Надеюсь, Минна полюбит Цюрих и согласится жить здесь со мной. Германия, подобно кукушке, жестокая мать и разбрасывает по свету своих птенцов. Я рад быть изгнанником, как Гейне, Бёрне и все лучшие.

После завтрака Цендер предложил подвезти Георга до почты. Следовало скорее отправить письмо невесте.

— Я сам любил когда-то, — сказал мечтательно доктор, вспомнив свою жену такой, какой она была восемнадцать лет тому назад.

Неожиданно для Бюхнера его посетили Сток и Пауль. Встреча потрясла друзей. Взявшись за руки, стояли они, оглядывая друг друга.

— Ты жив, цел? — возбужденно спрашивал Георг, когда нашлись слова.

Сток выпятил грудь и попытался принять задорную позу. Но получилось неубедительно. Бюхнер скоро заметил, что портной прихрамывает. Он понял причину, растерялся, принялся шагать из угла в угол.

— Я виноват перед тобой, перед всеми вами, — бормотал Георг. — Я, и только я, отвечаю за происшедшее. Я бросил своих друзей в тюрьмы, хотя обязан был знать, что всему нашему делу заранее грозила неудача. О, иллюзии и из них вытекающие ошибки, если не преступления…

Сток не позволил ему продолжать:

— Молчи! Ты не то говоришь, Бюхнер. Какая там вина?! Разве мы дети? Ну, били, ну, морили в тюрьмах. Знали, на что идем. Эка невидаль! На то и борьба. Беда и вииа наша в том, что свернули знамена, что все мы, как сверчки, полезли за печь. Вот если зря носили мы кандалы, тогда действительно предательство было.

Сток посмотрел на Пауля, вспомнив о своем отчаянии в день их встречи. Но отчаяние портного и в минуты горького разочарования не походило на горе Бюхнера.

— Знаешь что? — продолжал Сток, подозрительно озираясь по сторонам, — Надо устраивать не типографии, а пороховые фабрики. Надо взрывать тиранов, чтобы они трепетали не от страха перед словом, — это что! — а от страха перед пулей. Здесь, в Швейцарии, немало немцев. Можно сколотить хорошее тайное общество и, снабжая всем необходимым, отправлять надежных людей через границу. Две-три сорванных с плеч коронованных головы заставят мир призадуматься. Согласен, Бюхнер? Что ты скажешь на это?

— Я, — Георг печально засмеялся, — скажу словами героя своей недавно закопченной пьесы: «Я больше не могу». Шелестом своих шагов и дыханием я не могу создать шума среди этой тишины. Рассказывали мне про какую-то болезнь, при которой теряется память. Смерть должна быть похожа на это. Хорошая болезнь!

— Вы, Бюхнер, хотите отречься от лучших дней жизни? — вмешался Пауль. На столе под анатомическим атласом он нашел рукопись «Смерть Дантона» и жадно перелистывал ее. — Вы ли, Бюхнер, написали эти жгучие страницы? Что погасило ваше пламя? Вы устали, но вы но можете предать своих идей. Отступление хуже измены. Отдохните, и тогда снова пойдем все вместе в бой. Человек, написавший такие строки, — борец до могилы. Вспомните, что вам не всегда была свойственна слабость. Так но пишет ни дезертир, ни филистер в ученой тоге. Так пишет борец.

Пауль начал читать:

— «Убивая, мы сострадательны. Наша жизнь — медленное убийство работой. Мы десятки лет висим и болтаемся на верёвке. Но мы вырвемся. Смерть тем, у кого нет дыр на сюртуках! Смерть ненавистным, наслаждающимся, как евнухи, мужчинам-аристократам! Смерть! Смерть!»

— Ты бежишь с поля битвы? — хмуро спросил Сток.

— Мы все равно ничего не в силах сделать, только погубим себя и тех, кого увлечем с собой, — уклончиво ответил Георг. Он старчески опустился в кресло и, потирая ладонями виски вновь занывшей головы, продолжал, постепенно разгорячаясь: — Мы бессильны перед законами истории. Мы рано родились. Массы не идут за нами, а человек один бессилен что-либо сделать. Пойми: за это время я убедился, что делать покуда нечего. Каждый, жертвуя собой в данный момент, продает как дурак свою шкуру за бесценок. Либеральная партия ничтожна. В среде немецких революционеров — здесь и во Франции — вавилонская неразбериха, которая никогда не распутается. Верь, Сток, мы бессильны что-либо сделать.

— Рассуждай я так, — сухо сказал Сток и взялся за шапку, — то после Лионского восстания не пошел бы в «Общество прав человека» и сейчас не хромал бы по свету. Рассуждал бы так народ в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, и по сей день был бы во Франции Капет. Почем я знаю, когда народ нас поймет! Может, завтра. А вот без нас, может, и никогда.

— Не мы, а голод, холод, нищета просветят людей, — тихо произнес Бюхнер.

Сток не унимался:

— Это так и не так. Я тоже нищий. Однако за кусок хлеба меня никто не купил. У нас не только пузо, у нас и мозги есть, — тебе ли не знать? К чему тогда твое воззвание к крестьянам?