Степан Злобин - По обрывистому пути Страница 49

Её кто-то тащил, тянул, дергал, туда и сюда. Шубка трещала по швам, вокруг раздавалось сопение, удары… Кричали: «Держись! Не давай! Отобьем!.. Навались!.. Бей их крепче!..» Ей казалось, что это длилось не менее часа. Раза два кто-то локтем толкнул ее в грудь, раза два ударили по голове. Ноги подкашивались, но она не заплакала…

И когда наконец внезапно толчки кончились, кто-то с двух сторон подхватил ее под руки. Не зная ни кто, ни куда ее тащат, она поняла, что это не враги, а друзья.

— Ошалела девка от этакой бани! — сказала женщина справа.

— Ошалеешь! Тебя бы так, может, хуже бы ошалела! — ответила ей вторая.

— Пустите, ребята, средь людей укрыть её поскорей! — попросила женщина.

— Из-за экой малявки вся драка пошла?.. — удивленно спросил мужчина, отирая с лица кровь и давая дорогу.

— Идите, идите живее, — дружелюбно подталкивали посторонние люди, стараясь через толпу освободить проход им к Никитской.

Только из слов своих спутниц Аночка поняла, что, когда городовой попытался выхватить ее из толпы, за нее вступились рабочие и студенты. Собственно, дело было не в ней. Полиция хотела доказать свою силу, толпа проявила свою непокорную волю. Аночка, сама того не заметив, напуганная, задерганная, переходила три раза из рук в руки.

— Пошли, пошли, а то еще обойдут, с переулка наскочут. Им теперь ты как сахар, дева. Они тебя коноводкой небось посчитали, какую бучу-то подняла! Ты наша, с Трехгорки? — спросила её провожатая.

— Нет, я курсистка, — пролепетала Аночка.

— Барышня, стало быть? Вот тебе на! — удивилась спутница. — А что же ты так-то одета?

— Дали мне потеплее. Ивановна снарядила, — ответила Аночка, словно спутницы раньше должны были сами знать, кто такая Ивановна.

— А живешь-то далече ль?

— Тут, рядом сейчас…

— Ну проводим. Небось от страху сомлела?

— Затолкали уж очень. И в грудь ударили больно.

— Они затолкают! Не такого цыпленка, как ты, — мужиков забивают… Дяде Федоту спасибо.

— Федоту? — спросила Аночка. — Мой папа тоже Федот Николаевич.

— Федот, да не тот! — засмеялась веселая спутница. — Федот-кладовщик тебя выручил.

— Мне сюда, — сказала Аночка спутницам у Никитских ворот.

— До двора уж проводим, не все ли равно, — согласились те.

Они свернули за церковью на Спиридоновку.

Редкие фонари едва освещали переулок, в котором жила Аночка.

Впереди, под фонарем, показалась темная группа людей, донеслись приглушенные голоса мужчин.

— Полиция, — прошептала спутница Аночки. — Потише пойдем. Где твои дом-то?

Аночка хотела ей показать на ворота и тихо, растерянно ойкнула. Полиция входила во двор её дома…

— К тебе, что ли? — услышала Аночка шепот над самым ухом.

Аночка молча кивнула.

— Ну, идём, идём дальше, смелей, как ни в чём не бывало. У нас заночуешь. Молчи. У ворот-то дворник.

Поправив Ивановнин тёплый платок, прикрыв его краем лицо, Аночка с бешено колотившимся сердцем прошла мимо знакомого дворника.

— Шляетесь ночью тут!.. — проворчал он им вслед.

Возле сквера на Кудринской площади сумрачно топтали снег, бродили двое городовых, не удаляясь от газовых фонарей, сходились и вновь расходились в разные стороны. Дальше по Пресне по двое-по трое брели к заставе мастеровые, изредка — вместе с женщинами. Слышались приглушенные голоса усталых людей.

«Должно быть, оттуда расходятся», — подумала Аночка.

Она устала от непривычных больших и тяжелых валенок. Дорога казалась ей бесконечной.

— Теперь тебе лучше и завтра уж не ходить домой, — вполголоса сказала ей спутница после томительного и долгого молчания. — Ждать небось «гости»-то станут… Ну, ты поживи у нас денек-другой, не беда…

Молчаливый городовой ходил перед воротами Зоологического сада.

— Каб не солдаты поспели, разбил бы народ ворота на Манеже, — сказала младшая спутница Аночки.

— Злости скопилось в народе на них на всех, как будто пред грозой. Тучи посдвинулись, а ни ветра, ни грома. Зато уж прорвется — держись! — ответила вторая.

— Робости много ещё, — продолжала молодая. — Ведь хотя бы студенты: их гонят — они идут. В Манеж — так в Манеж, под замок — так под замок… А вдруг бы да не пошли, завязали бы драку с полицией, — вся Москва прибежала бы выручать…

— Да где им! Студенты — те же барчата, а то поповичи, ну, докторовичи разные, адвокатычи… Нашего брата пустили бы во студенты!

Аночка шла, прислушиваясь к их речам через какие-то свои беспорядочные мысли.

«Хорошо, что Ивановна догадалась сама отнести в дровяник те бумаги, а то бы как раз угодили под обыск… Клавуся с Георгием Дмитриевичем сходят теперь с ума от волнения. Небось валерьянкой несет по квартире, как у кошки на именинах! — припомнилось замечание няньки. — Барчуки? Ну какие же мы барчуки? Много ли среди нас таких, как Геннадий?.. Но, в общем, конечно, “поповичи” да “докторовичи”…»

В узеньком, неосвещенном переулке скользкий тротуар вставал к середине ледяным гребешком. Идти по нему было почти невозможно, Аночкины спутницы сошли на дорогу и шли вместе с нею посредине улицы, как в деревне.

— Напугалась, устала и смолкла, как птичка опосле зари. Что невеселая, барышня, ась? — спросила старшая провожатая Аночки. — Приехали! Вылезай из кареты! — весело сказала она, поворачивая в мрачные отпёртые ворота; за которыми в дымчатом свете скрытой луны виднелись темные пятна мелких, совсем деревенских домиков, сидевших по колено в снегу.

Аночка только обратила внимание на то, что в их окнах почти нет огней. Час был не так еще поздний, а люди, видно, давно уже спали.

«Им ведь до рассвета на работу», — сообразила она, поняв, что тут живут сплошь фабричные.

— Сюда, сюда! — взяла за локоть старшая женщина. — Да ногу, гляди, не сломай, тут крылечко худая…

«Крылечко худая», — сопоставила Аночка неправильное сочетание слов, инстинктивно задерживаясь, словно перед ловушкой, и не спеша занести на ступеньку ногу.

— Да ну, ну, не страшися! Не к волку в пасть! — засмеялась вторая спутница, помоложе. — Идите за мной. — Она поднялась на низенькое крыльцо, всего в три ступеньки, вошла в сенцы и отворила дверь, из которой пахнуло в лицо застоявшимся, густым человеческим теплом…

В небольшой комнатушке, едва освещенной мерцанием синего крохотного огонька лампады перед иконой, слышалось тяжкое сопенье, сонные вздохи и храп не менее десятка людей. Аночка в синеватом мерцающем сумраке разглядела две кровати, в двух местах кучи вповалку спящих на полу людей, занятую человеком длинную скамью возле стола и деревенскую, подвешенную к потолку детскую зыбку, которая с мерным поскрипыванием качалась, толкаемая скрытой в сумраке беспокойной, бессонной матерью…

«Вот как просто: все спят, а ты без звонка, без всякого стука входишь в квартиру, и никому-то нет дела, — отметила Аночка. — Видно, некому тут бояться воров!»

От тяжёлого, спертого воздуха ее слегка затошнило. Младшая спутница Аночки в это время загремела задвижкой, распахнула скрипучую дверцу, которая взвизгнула, как от испуга щенок. Но никто не проснулся от этого резкого звука…

Они вошли в каморку, еще вчетверо меньшую, и вздули свечу, при свете которой с шорохом побежали в разные стороны тысячи тараканов.

— Вот мы и дома, — негромко сказала младшая, скидывая платок с головы. — Ну, не бойсь, раздевайся.

Только тут, развязывая заиндевевший возле лица непривычный платок Ивановны, Аночка разглядела своих добровольных спутниц и гостеприимных хозяек. Старшей из них было лет под сорок; крепкая и ладная, с широким лицом, с глубоко сидящими, карими, чуть сощуренными глазами, скуластая, полногрудая, она была такова, что вполне могла одна справиться с двоими городовыми, без помощи кладовщика Федота. Вторая, лет двадцати пяти-двадцати семи, худая, с яркими пятнами румянца на щеках, голубоглазая насмешница, могла бы быть настоящей красавицей, если бы не была так худа.

Обе они уже разделись, пока Аночка беспомощно путалась с завязкой платка на спине.

— Да ты и вправду как барышня, раздеться сама не можешь! — усмехнулась ей младшая. — Повернись, развяжу.

Аночка скинула шубку, и только тут, когда она осталась в одном платье; они поверили ей и словно бы удивились.

— Да вправду ведь барышня! Ишь ты! — сказала старшая.

Она достала три чашки, вышла в соседнюю комнату, загремела печной заслонкой и принесла жестяной горячий прокопченный чайник.

— Согреться, — пояснила она.

— Садитесь! — сказала младшая, подвигая Аночке стул.

— Да, Манька, ты стульце-то вытри! Платьице могут замазать, — прикрикнула старшая.

— А чего на нём? Что мы, свиньи, что ли! — отозвалась та, посмотрев на Аночку, как ей показалось, уже с какой-то враждой и отчужденностью. И все же, взяв с окошка тряпицу, ока для виду протёрла стул. — Садитесь, оно не запачкано, — с вежливым холодком предложила Манька.