А. Гайсин - Любовница Иуды. Роман Страница 5

Теперь же видя, как мы огорчились, Марсальская сразу повела нас в дом, открыла небольшой сейф и вытащила портативный магнитофон. (Как тот попал к Ириаде Кондратьевне это отдельная история: подарок губернатора Ферапонтова, когда он активно сотрудничал с органами государственной безопасности; однако техника была подарена не для развлечений, а для «работы» с иностранцами. У Залетновой, по слухам, имелся такой же.)

Перед тем как включить воспроизведение магнитофонной записи, Марсальская закурила и, по-козьи щуря глаза, сказала:

– Только для вас, мальчики. Надеюсь, не забудете упомянуть меня в своём… шедевре?

Мы, конечно, пообещали и стали жадно слушать всё то, о чём читатель уже знает. Вплоть до интимного разговора хозяйки с гостем в спальной комнате после волнующей музыки вздохов и стонов. Марсальская была без всяких комплексов и даже испытывала повторное наслаждение, бегая возбужденными глазами по нашим прибалдевшим лицам, словно вместе с нами стояла у замочной скважины.

– З-значит, он яв-вился в-во плоти?! – воскликнул, заикаясь, Гайсин и выхватил из пачки импортную сигарету, хотя никогда не курил.

– А что, имеющий уши не слышит? Тогда пускай увидит. Наш гость отправился на митинг. Если хотите найти его, поторопитесь… Пока он ещё живой.

Мы помчались на площадь Восстания.

Глава 2. Остров и Островитянин

Тяжёлая участь пророка

Сейчас, когда самое страшное уже позади (впрочем, полной уверенности в этом быть не могло), нетрудно представить состояние Иуды в первые дни его пребывания на острове. Не ошибемся, если напишем: чем глубже он проникал в клокочущее нутро города, тем сильней в нем становилось ощущение, что он попал в старый Иерусалим или, скажем, Кесарию Филиппову. С их ползучими римскими тенями, которые призраками бродили повсюду: по угрюмым и помпезным зданиям с лепными гербами на фронтонах и победной мощью колонн, рядом с гигантскими памятниками, под призывами обеспечить мировое господство идей Великого Учителя. А главное, призраки были растворены в самом воздухе острова, и без того насыщенном легковоспламеняющимися парами нетерпимости. Иуда заметил, что в этот маленький Вавилон слетелось из разных провинций страны человеческое воронье на трупный запашок той жизни, которую любили и не хотели отдавать во власть реформаторского Центра. Многие языки слились здесь в один – на почве неприятия каких-либо изменений. Казалось, общая ненависть к центральной власти породнила горбатые носы с вздернутыми, круглые глаза с узкими, черные волосы с русыми. Этот островок всем своим существованием ещё раз доказывал, что только нежелание (отсутствие) свободы делает людей братьями, ведь только братья по несвободе (свободе) скованы одной цепью, объединены одними камнями.

Примерно к такому выводу пришёл Иуда, внимательно прислушиваясь к разговорам и приглядываясь к этим людям, давно и печально знакомым ему: по множеству явных и тайных мотивов и движений, по суконным словам и каменным кулакам, по специфическому тембру напористых голосов, по некрасивости плебейских лиц с глазами голодных шакалов… Всех черточек межвекового и межплеменного сходства было не счесть.

Когда он, поглубже надвинув на лоб измятую шляпу, стал продираться между тесно сомкнутыми плечами к дощатому помосту, обтянутому кумачом, с которого один за другим выступали охрипшие ораторы, – ему давали дорогу даже с некоторым почтением, без обычной в таких случаях ругани. Затрапезный вид служил Иуде своеобразным пропуском. Едва он взошёл на помост, как к нему стремительно шагнул, отделившись от стайки организаторов митинга, опохмелившийся Бабура, придерживая рукой длинную серебристую шашку на новенькой портупее.

– Вы из какой организации, товарищ?

Поняв, что атаман не узнал его, Иуда обрадовался и ответил изменённым голосом:

– Я из общества глухих, слепых, немых, а также бесноватых и прокаженных.

– Короче, фамилия как?

– Адам Христов я…, – скуксился Иуда.

– Это что – псевдоним? – недобро насторожился атаман.

– Это по отцу. А по матери я Евин-Эдемский.

– Ты, случаем, не полукровка? – Бабура нахмурился и сдавил ладонью узорную рукоять сабли.

– Многокровка я. Многодушная, двенадцатиколенная, из семейства бессмертников, – Иуда скорчил невинную мину. – Меня хорошо заваривать крутым кипятком соблазна.

– Шутник ты, я погляжу, – успокоился атаман, привычный к затейливым, островитянским речам. – Смотри у меня, без фокусов. Чтоб дышала, так сказать, почва…

– Пустыню я вам обещаю, – буркнул Иуда.

Мы подошли в тот момент, когда Бабура забрал у откричавшегося очередного оратора микрофон и торжественно объявил:

– Слово просит товарищ Христов, от общества инвалидов!

Микрофон показался Иуде головой гремучей змеи. На миг оробевшим взглядом он окинул толпу, готовую, как трясина, поглотить любого, кто обидит её, посмотрел поверх голов на восток, где на хмуром небе скапливались грязноватые тучки, и громко произнес:

– Островитяне! Волею небес я послан к вам, чтобы объявить: близок день гнева Господня! Кто вы на этой земле? Вы неблагодарные гости, возомнившие себя хозяевами во владениях своего господина. Вы – наглые рабы в его винограднике… Убиваете господских сыновей, поклоняетесь мертвым идолам. Всех вас ждёт участь бесплодной лозы, которую Бог отсечёт и спалит в огне. Покайтесь! Ибо через сорок дней ваш Тотэмос погрузится в пучину морскую…

Атаман Бабура подскочил к нему с перекошенным лицом и вырвал из рук микрофон.

– Спокойно, товарищи! Это Иуда Искариот. Не верьте ему! Один раз этот ублюдок уже обманул Христа…

Сквозь обвальный рёв толпы прорвались злобные выкрики:

– … Долой провокатора из Центра!…

– … Бей сионистского прихвостня!…

Десятки рук потянулись к ногам бродяги, словно щупальца разбуженного чудовища. Кто-то (похоже, Бабура) столкнул «провокатора» с помоста, и Иуда полетел в жадные объятия толпы. Последнее, что он слышал, – резкий прерывистый свисток постового, будто в небе закричал раненый жаворонок.

Мы проводили Иуду прощальными взглядами, как утопающего – с дальнего берега.

Позже он рассказал, что очнулся в каком-то большом и тряском ящике – за решетчатым оконцем розовели барашковые облака. Рядом цыкал зубом, высасывая остатки пищи, усатый мужчина в форменной фуражке. Машина остановилась, и помятого Иуду, где-то потерявшего цыганскую шляпу, повели в серое здание с четырехгранными колоннами. После тщательного обыска он долго сидел один в маленькой камере на жесткой кушетке. Сильно болел затылок, и только бетонная холодная стена снимала часть этой боли. Лицо пылало, как после атаки иорданских москитов, из разбитого носа текли, попадая в рот, соленые струйки крови. Сглатывая кровь, Иуда не мог не думать о том, что пьёт, по сути, чужую кровь.

Вскоре ему дали возможность умыться: велели смыть грим и хорошенько вытереться – на сером казенном полотенце остались жирные разводы. Припудрив ссадины на щеках, Иуде приказали следовать на второй этаж за щеголеватым сержантиком… В просторном кабинете едва ли не половину комнаты занимал массивный дубовый стол. В простенке между квадратными окнами, висел портрет человека с такой странной всепроникающей усмешкой, застрявшей подобно занозе в тонких губах и в узких щелочках глаз, что при взгляде на него сразу думалось: если выдернуть эту самую занозу калеными щипцами, то от лица ничего не останется. Через точно схваченную особую усмешку художнику удалось передать самое сокровенное в этом человеке, ибо в размноженных по всему городу (и не только по городу) гипсовых изваяниях, как и в монетной чеканке, пресловутая усмешка пропадала, и угловатое лицо больше не напоминало застывшую маску древнеримского кесаря.

Вдоль стола, заложив руки за спину, сосредоточенно вышагивал худой, сутулый мужчина с облетевшей, как верхушка осеннего тополя, головой, в круглых стариковских очках, делавших его взгляд занудливым, особенно, когда солнечный свет падал на какое-нибудь из стеклышек, и оно сердито вспыхивало.

Это был следователь по особо важным делам Гавриил Павлович Джигурда. Может оттого, что глаза следователя прятались за темноватыми стеклами, а мучнистые обвислые щеки, как говорится, ели одна другую, чуткие губы выдвигались на передний план. Поэтому малейшее движение души тотчас отражалось именно на них. Сейчас чиновник определенно смахивал на усталую болотную цаплю, которой наконец-то попалась приличная лягушка.

Но вот следователь уронил свое сухое тело в кожаное вращающееся кресло и царапающим взглядом окинул задержанного. Заметно было, что чиновник напряженно пытался справиться со сложными чувствами, среди которых выделялся испуг. Подергав узелок черного галстука, следователь глухо спросил: