Сергей Стукало - Лиса. Личные хроники русской смуты Страница 5

То ли его усилия дали результат, то ли больше нечему было гореть, но вскоре пламя погасло.

Сбежались взволнованные взрослые, верещала, обсуждая произошедшее, малышня. Тут и там слышалось:

– Это Валерка, этот оболтус, её поджег! Валерка!

Папа Саша, вслед за остальными жильцами дома выскочивший на крыльцо, расстегнул ремень и в исступлении принялся хлестать сына по спине, по ногам, всюду, куда попадал. Пара ударов пришлась по голове.

Валерка вырывался и орал, безуспешно пытаясь оправдаться:

– Не виноват я! Не виноват! Пусти меня, сука фашистская, пусти! – после его слов ремень замелькал ещё быстрее, ещё безжалостнее.

Попытавшейся вступиться за сына Марии тоже досталось ремнём, и неслабо.

Двор наблюдал за происходящим молча. Не вмешиваясь.

– Ты мне не папа! Я всегда знал, ты – не папа! – заявил Валерка, вытерев невольные слёзы и отдышавшись. – Ненавижу! Когда вырасту – зарублю! Топором! – и рванулся прочь, увидав, как отец угрожающе шагнул, снова вытягивая из штанов заправленный было в них ремень.

Валерка бежал, не разбирая дороги, туда – в неизвестность за дворовыми воротами. Туда, где пряталось таинственное «задидома». Бежал, задыхаясь от подступающих слёз и обиды, но не плакал. Сдерживался.

Мимо медленно прогромыхал трамвай. Валерка ухватился за его железный приступок, запрыгнул на подножку и уселся на задней площадке. Прямо на металлической ступеньке.

Он ехал и думал, как ему теперь жить дальше.

К фашисту, называющему себя «отцом», возвращаться не хотелось, и он решил, что теперь будет жить один.

Было жалко маму и… обгоревшую соседскую девочку. Галочку…

Вспомнив о них, Валерка впервые всхлипнул и заплакал, нечаянно нарушив данную маме клятву никогда и никому не показывать своё горе. Правда, плакать он старался тихо, отвернувшись от нескольких случайных пассажиров. Чтобы не видели…

Трамвай ехал долго и, в конце концов, остановился на берегу моря. При виде открывшегося перед ним бескрайнего волнующегося пространства Валерка запаниковал и, не выдержав, всё же разрыдался, вместе со слезами выталкивая из себя боль и накопившуюся обиду. Но, не смотря на слёзы, боль и обида не уходили, плотно вцепившись, казалось бы, в самое его нутро. Только теперь Валерка почувствовал, как невыносимо болят обожженные руки, и саднит исхлёстанное ремнём тело.

На остановке какая-то толстая тётка с огромной кошёлкой с любопытством уставилась на чумазого заплаканного Валерку. Из тёткиной кошёлки торчала голова самого настоящего гуся. Гусь противно зашипел, и уставшему мальчику показалось, что толстая тётка шипит тоже – злобно и настырно. В унисон с гусем.

Обидевшийся Валерка мысленно обозвал и тётку, и гуся «дураками», отошёл в сторонку и уселся на обнажённые корни полузасохшей акации. Стоило ему устроиться на них поудобнее, как его тут же стало клонить в сон. Противиться этому состоянию не было никакой возможности. Валерка сполз с жёстких корней на холодный, но мягкий песок, и свернулся на нём клубочком. Ему снилось, что его осторожно берут на руки и настойчиво, раз за разом, задают какой-то очень серьёзный вопрос.

Интересовались Валеркиным именем и спрашивали, где он живёт, но что от него хотят – он понял не сразу.

Отвечать не хотелось, но беспокоящий его голос был очень настойчив.

– Я Валерик с улицы Полухина… Валерик с Полухина… Отдайте меня, пожалуйста, маме. Только маме! Маме из Полухина…

Болел он долго и тяжело. Ему постоянно снился один и тот же сон, в котором кто-то сильный сначала держал его на руках, а потом по ошибке отдавал не маме, а злому хромому фашисту в стальной каске и с гусём на кожаном поводке, похожем на ремень. Гусь, натягивая поводок, упрямо рвался к Валерке и лаял, и вскоре Валерка догадался, что это вовсе не гусь, а замаскированная немецкая овчарка.

Не знавшая что ещё можно предпринять, отчаявшаяся Мария постоянно спрашивала бредившего Валерика, чего он хочет. Тот отвечал одно и то же – просил принести ему погоны со звёздочками и топор.

Во второй класс Валерка пошёл уже без мамы.

Последнее, что он запомнил о ней, были проводы на морвокзале.

Мама с огромным чемоданом подарков срочно уезжала в Ашхабад. К родственникам. Там кто-то женился или выходил замуж. А может, родился. Впрочем, не важно. Все знали, что её поездка была только предлогом.

Мария устала метаться между мужем и сыном, уговаривать, упрашивать, внушать, объяснять. Устав, она решила дать им возможность пожить какое-то время вместе. Без неё.

Валерка канючил, просил взять его с собой, но мама уже всё решила.

– Я тебе дыню привезу, Валерик.

– Здесь есть дыни. Не уезжай, мама…

– Они не такие, сынок. Здешние дыни – маленькие, круглые и совсем не ароматные. Наверное поэтому ты их и не ешь… А там они – длинные-предлинные и сладкие-пресладкие, словно медовые. Один ломтик съел и наелся. А через какое-то время опять хочется. Руки сами тянутся ещё взять…

Мама так вкусно всё это рассказывала, что Валерка, на дух не переваривавший местные дыни, заинтересовался.

– Тогда привези… Две. Или лучше три.

Он даже знал, кому подарит третью. Но две, две – съест сам!

После того как объявили посадку, Мария, по очереди отведя мужа, а затем сына в сторону, ещё раз проговорила им заготовленные бессонной ночью слова:

– Меня не будет, а вы берегите друг друга. Не ссорьтесь и не ругайтесь… Пожалейте меня ради бога… Вы же родные люди… Сделайте так, чтобы я уехала с легким сердцем. Пожалуйста.

И один, и второй, совершенно смущённые, пообещали ей жить в мире.

Паром медленно отходил от берега.

Валерка, поколебавшись, шагнул к отцу и просунул ладошку в его руку. Тот вздрогнул, словно его ударило током, но тут же легко подхватил сына и посадил его на плечи.

Мария это видела. В числе других отъезжающих она, красивая и улыбающаяся, долго махала им с палубы. Прощалась.

Палуба была высоко и никто не видел, что на самом деле Валеркина мама плачет, в который раз нарушая обещание-клятву, когда-то данную сыну. Плачет, и не может остановиться, ощущая, как вместе со слезами из её души навсегда уходят боль, страхи и то неимоверное напряжение, с которыми она жила несколько последних лет.

Мария чувствовала, что теперь у них, у отца и сына, всё будет хорошо.

Знать бы им тогда, что назад она уже никогда не вернётся…

На календаре значилось третье октября тысяча девятьсот сорок восьмого года.

Через три дня одно из самых страшных в истории человечества землетрясений унесло жизни ста шестидесяти тысяч человек. За несколько секунд старый город был разрушен, и стены его глиняных и саманных домов взметнулось в воздух страшным пылевым облаком. Сотни тысяч жителей Ашхабада в один миг потеряли своих близких.

Папа Саша в одночасье стал вдовцом, а маленький Валерка – сиротой.

От мамы в их памяти осталась её отчаянная просьба: «Меня не будет, а вы берегите друг друга…»

Похоже, что кто-то там, наверху, услышал эту просьбу и исполнил. Исполнил буквально.

Прошли годы.

Мужчины научились жить вместе, исполнив данное любимой женщине обещание.

Её портрет висел на стене на самом видном месте.

С окаймлённой аккуратной стальной рамкой фотографии, спрятанной под бликовавшим на солнце стеклом, куда-то поверх их голов смотрела улыбающаяся Мария. По утрам просыпающееся солнышко играло на её устах легкомысленными зайчиками.

Каждое их утро начиналось с её улыбки.

Папа Саша так никогда больше и не женился. Он работал на износ, поставив целью своей жизни – дать сыну хорошее образование и выпустить в жизнь достойным человеком.

По воскресеньям, с самого утра, отец оставлял Валерку и уходил навестить престарелую мать. Иногда он задерживался там до утра.

Подросший Валерка учился в институте и считал себя совершенно взрослым и уже состоявшимся мужчиной. Через полчаса после ухода отца он закрывал ставни и занавешивал окна. После этого в комнату, «незаметно» для остальных жильцов, юркала замужняя соседка – знойная легкомысленная женщина.

В тот день отец почему-то вернулся с полдороги и застал воркующих голубков. То ли ему кто-то нажаловался, то ли он и в самом деле что-то забыл, – Валерка так никогда и не узнал.

Отец рванул дверь с такой силой, что удерживавший её створки хлипкий крючок разогнулся. Валеркин родитель стоял в дверном проёме злой, оскорблённый, с подрагивающим подбородком. Пауза перед предстоящей расправой явно затягивалась. Наверное затем, чтобы женщина смогла одеться и уйти.

Та, похватав одежду, незаметно удалилась.

Отец хлопнул ей вслед дверью и схватился за пояс, судорожно расстёгивая его некстати заевшую пряжку.

– Что за блядство? – с досадой отметил он то ли в адрес пряжки, то ли по поводу увиденного и, оглянувшись на портрет, осёкся. – Хотя бы в память о матери постеснялся здесь притон устраивать…