Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных Страница 59

— А я как раз и иду.

— Ага. Вон, мол, идёт.

Запряжка поравнялась с арочным ходом, и возчик остановил лошадь. Терентий Пахомович понимал, что земляка побудило к встрече не просто дружеское желание повидаться. В прошлом у них имелось то, что сегодня разговорами бы их не развлекло: зная — это очевидно и для Лукахина, — хорунжий испытывал не столько беспокойство, сколько подъём напряжённой любознательности.

— Зайдём ко мне? — сказал он.

Никодим этого и ждал и молча согласился. Он сделал попытку понести хворост, но хорунжий перехватил вязанку, предостерегающе прошептав:

— Это когда за дворника носили?

Лукахин шёпотом же ответил:

— Да я бы и не взял… так только — чтобы вы не обиделись.

Терентий Пахомович от восхищения крякнул: звук пришёлся на миг, когда хворост очутился у него на спине. Сгибаясь под грузом, покряхтывая и оборачивая голову к спутнику, Пахомыч провёл его через двор к флигелю. Когда вязанка была заперта в кладовке в полуподвале и оба поднялись в комнату, чистенько выбеленную, с деревянным топчаном и железной койкой, Лукахин протянул большущую мослаковатую, будто выделанную из дуба и пропитанную морилкой руку:

— Теперь-то уж со свиданием… — ещё не улыбаясь, но помягчев, старый казак произнёс одними губами: «господин хорунжий».

— Со свиданием, со свиданием, Никодим Фирсыч! — После рукопожатия они обнялись. Хозяин собрался сказать о смерти Варвары Тихоновны, но гость опередил:

— Знаю я про вас. Мне знакомы здешние староверы — ну и был разговор. Дескать, обвенчались приезжие вдовец с вдовой… Тот, кто теперь навроде вам зять, сказал: человек, мол, с умом и очень крепкого характера… И мне что-то вы на ум… Поспрошал я, где вас можно увидеть. Думаю, а коли и не он — авось мне подойдёт с таким характером-то…

Терентий Пахомович словно бы пропустил последние слова мимо ушей:

— Хозяйка моя на службе — управлюсь сам. Супу поедим.

— Благодарствую! — произнёс с достоинством Лукахин. — Лишку времени нет — хватятся меня. Я — два слова сказать…

Хозяин, однако, заставил его сесть на табуретку.

— Тут вот что… — покашляв в кулак, приступил гость. — Дело-то не я придумал, а есть у нас один… — держа в руках шапку, он смотрел на неё и будто решал, что с нею делать. — Сговорились люди: когда наши к городу подступят, а красные, известно, теперь будут стоять крепко… так надо нам подняться и красный комитет перепластать!

«Как память о деле в Изобильной его горячит!» — подумал хорунжий.

— С нами будете? — спросил гость.

Хозяин ничего так не желал, как падения большевиков, но, зная уже достаточно, что такое белые, задавался вопросом: не обманывается ли Лукахин насчёт того, о чём говорит? Что представляют собой участники?

Гость словно собрался кашлянуть, но вместо этого неожиданно улыбнулся в бороду:

— Хорошо, что не даёте ответ сразу. Вы так и должны. Днями приду узнать.

Хорунжий кивнул. Подмываемый впечатлением, которому ещё надо было отстояться, провожал взглядом через окно фигуру, что удалялась по двору широкими шагами.

64

В небе, в восточной стороне, тяжело хлопнуло, возник белый клубящийся шарик и стал нехотя таять. Город обстреливали шрапнелью. Казачьи корпуса Дутова, по слухам, ещё вчера были на ощутимом расстоянии; очевидно, они произвели редкостно стремительный бросок…

Вскоре, однако, стало известно, что в пятнадцати верстах к востоку от Оренбурга, в посёлке Благословенном, — восстание и это восставшие, подойдя к городу, ведут огонь из захваченных у красных пушек.

Пахомыч не уходил с улицы — приглядывался, прислушивался; изнывал в тревожно подогревающем воспоминании о встрече с Лукахиным, которая произошла несколько дней назад. Разве не улыбался сейчас задор неба знаменательной схожестью названий: Благословенный и Изобильная? То, что было совершено прошлой весной, возвращалось как бы в образе нового вдохновляющего деяния, и хорунжий, в возросшем уважении к Лукахину, томился нетерпением соучастия.

Придя со службы, Мокеевна передала разговоры красных командиров в столовой. Восставшие перебили роту рабочего полка, завладели снаряжением, которое было отправлено из Оренбурга на фронт, перерезали восточную линию железной дороги.

— Я в миски наливаю и слушаю… один тишком начал, — сообщала Мокеевна шёпотом, хотя утеплённая дверь их с Пахомычем комнаты речь глушила надёжно, — начал, что, мол, будет отбита телеграмма самому Ленину. Будто просят, сколько их ни есть, здешние рабочие. Соберите, дескать, нам помощь — а то Оренбург возьмут, и всему конец!

Пахомыч, сидевший на топчане, выпрямился и ещё более повеселел, представив, сколько подобных телеграмм поступает Ленину из узлов смертельного натяжения.

В следующий визит Лукахина, улыбаясь шире, чем подходило к случаю, он сразу сказал о согласии участвовать в деле. Так не хотелось тоски сомнений и до того была по душе возвратившаяся новизна минувшего.

Лукахин рассказал, как летом прошлого года пошёл добровольцем в казачий полк и оказался в нём не самым старым: были там два казака семидесяти без малого лет. А молодёжь разочаровывала Никодима Фирсовича, как и прежде.

— Нету нам племени на замен! — отнёсся он о ней убеждённо.

Сыновей он не имел — Бог дал трёх дочерей, да племянника воспитал Лукахин, взяв мальцом у вдовой многодетной сестры.

Домовитого, скрупулёзного во всём, сурово верующего Никодима не восхищали зятья. Один, мобилизованный красными, дезертировал, как и подобало, — однако он хотел было уклониться и от мобилизации, объявленной Дутовым. Посметь не посмел, но как воюет — про то славы не слыхать. Другого зятя ранило в ногу на германском фронте, и лишь только ехать на сбор к красным ли, к белым — в перебитой кости начиналось воспаление.

С третьим вроде бы выходило на особицу: едва ли не с первых боёв воюет в белопартизанском отряде. Однако ж недавно привелось услыхать: никакой это не отряд, а шайка пройдох и выжиг, которая прячется в лесу то у одной, то у другой станицы, где есть родня, и сжирает зараз свинью, а коли обломится — корову.

Что до племянника, то — пробормотал гость в бороду — о нём он ещё скажет. Вернулся к тому, что полк, куда записался летом, воевал под Орском. Красные держались, не давая взять город в кольцо и получая помощь с юга, от своей Актюбинской армии. В эту пору прослышал Лукахин о человеке, который ловким угрём проник к красным, выведал секретное, чем якобы помог вышибить, наконец, коммунистов из Орска. Бог привёл, что потом Лукахина отрядили отвезти этого человека в санях в штаб дивизии. Ездок разговоров не чурался — «такой разлюбезно-хитрый: иголки не подпустишь!» Лукахина он, видать, «умно понял», потому как кое-чего доверил: сказал, что хотя и пресмыкался до войны чиновником в уездной управе, но всегда знал в себе большую способность к обману врага.

Никодим откликнулся признательно-самолюбиво: ежели-де Господь приведёт быть дома, а сударю — проезжать недалече, — то пусть не побрезгует завернуть на пироги.

За словом дело. Занедужил старый стеснением в груди и «от немоготы служить» был «списан» домой. Отлежался, продышался — а сударь вдруг и наведайся. И пирогов поел, и в бане попарился, две ночи переночевал. Доверил — «опять его путь во мраке»… то есть по-секретному едет в Оренбург, который вот-вот займут красные, укоренится там и будет нащупывать у них становую жилу ножичком. Высказал Лукахину, что посети того «желанная мысль» — место в белой организации ему готово.

Вот теперь-то не миновать словца о племяннике. Лукахин дал ему выучиться на счетовода — малый вышел не промах: без утюга выгладит, без аршина обмерит. С появлением в крае Советов пристроился к красным на должность по провиантно-вещевому снабжению. Приезжал к дяде просить прощения «за вольность своим интересом пожить», становился на колени, говорил, что хлеб-соль не забудет и — «коли какой-никакой случай» — может толикой пользы пригодиться. Когда коммунисты забрали Оренбург, племянник прибыл туда в вагоне при начальстве; он и сам теперь был в интендантстве небольшим начальником. Найдя его, Лукахин убедился, что память у воспитанника не свернулась, как молоко: помог устроиться возчиком службы снабжения. Зачем это дяде понадобилось, спрашивать не стал, сказав: «И дитя на пожар — из блюдца плескать!» Потом добавил: «Дальнейшей услуги от меня нет. Я, дяденька, вас не знаю — вы меня не знаете!»

К тому дню Никодим уже повидался с «сударем», застав его воскресным утром в загодя обговорённом месте — цирюльне недалеко от собора. «Сударь» велел его звать Дудоладовым и дал задание: обжившись, присматривать «людей борьбы».

В завершение своего рассказа Лукахин смутил хорунжего гордым:

— Пусть узнает, кого я к нему привёл!