Райдо Витич - Противостояние Страница 6

кровью и смертью — медуницей, ромашкой, васильками. На какое-то мгновение ей

показалось, что она вернулась в прошлое, в то лето, когда Игорь устроил их с

Надей в деревню. И каждое утро вот в таком же густом тумане она бежала на речку,

закаляя волю. Ныряла в теплую, как парное молоко воду, и плыла в туман.

Воображение же плыло далеко впереди нее и рисовало то необитаемый остров, на

который она наткнется, то лодку с заблудившимися рыбаками, которых обязательно

спасет, безошибочно указав дорогу.

Но понятно, никого она не спасала, никакого необитаемого острова не находила. И

бежала домой. Надя к тому времени уже приготовила завтрак, пышные ватрушки с

творогом, шаньги с картошкой, а еще обязательно подогревала молоко, так что

тонкая паутинка пенки покрывала его.

Лена подошла к крайней избе и, на миг ей показалось, что за воротами ее ждет

Наденька, все с той же умиротворяющей, мудрой улыбкой, в том же переднике с

голубыми цветочками на светлом домашнем платье. И обязательный стакан

подогретого молока с пенкой будет в ее руке…

Девушка толкнула калитку и вошла во двор.

У крыльца молодая женщина переливала молоко из одного ведра в другое, но завидев

гостью замерла. Потом медленно поставила ведро на ступеньку и так же медленно

вытерла руки о передник. Взгляд был странным: грозным и жалостливым одновременно.

— Тебе кого? — спросила тихо.

— Немцы в деревне есть? — выдохнула Лена. Женщина с минуту молчала, изучая ее

и, поманила рукой. Девушка подумала, что та не хочет громко говорить, поэтому

подзывает, чтобы шепнуть и, пошла, не думая о подвохе.

— Ты откуда? — спросила женщина. Лена нахмурилась: разве о том речь шла? А

пока думала, женщина схватила ее за руку, да так крепко и ловко, что Лена

сообразить не успела, увернуться.

Миг какой-то и девушка оказалась без автомата и буквально затолкнута в сенки, а

там в какой-то закуток с шайками, ведрами, старыми банными вениками. Схлопала

дверь.

Лена ринулась на препятствие, заколотила кулаками. Хоть бы что.

Огляделась в поисках лазейки — ничего, даже махонького окошечка нет, и темно,

как в кладовке их Московской квартиры.

Как же она попалась-то? Прав был Дрозд!…

Нет, не прав!

Нет!

Что же теперь будет?

Она выберется!

Сердце гулко колотилось в груди и в голове помутилось от страха и понимания, что

она сама пришла в западню и в любой момент хозяйка сдаст ее полицаям, а те

расстреляют без всякой волокиты. Вот так бездарно, глупо она умрет и ничем не

поможет ни своей Родине, ни Красной армии.

Лена прижалась спиной к двери, чтобы не упасть от головокружения и звона в ушах,

что проявился вместе со слабостью слишком резко и не ко времени. Прочь!

И начала монотонно пинать пяткой дверь, глядя перед собой и ничего не видя.

Одна нога устала, второй пинать стала, а толку ноль.

Девушка осела без сил и замерла, жалея, что уродилась такой глупой, никчемной. И

умрет, как родилась — глупо и бездарно. И вспомнилось, как совсем недавно

хотелось, чтобы ею гордились, но сейчас отчего-то это показалось совсем мелким,

неважным, даже эгоистичным. А вот то, что она не отомстила за ребят, казалось не

просто провалом — превращало ее в ничтожество.

Она не знала, сколько сидит в темноте в этой коморке, и даже не заметила, как

задремала, перейдя к другой стене, в угол, устав жалеть о своей бесцельно

потраченной жизни, боятся смерти. Она тоже как — то быстро стала далекой и совсем

не страшной. Несправедливой и жестокой, не больше. И с ней, как и с тем, что

творилось вокруг, Лена ничего не могла сделать.

Ей снился Коля. Он улыбался ей и гладил по щеке, и его глаза говорили ей больше,

чем могли сказать слова. "Скоро увидимся", — прошептала она ему. Сердце сжалось

от боли за него, от понимания, что он погиб, а она пока жива не сможет смириться

с его смертью. Николай покачал головой и осторожно коснулся ее губ…

Дверь скрипнула так, что Лене показалось, обвалился потолок. В глаза ударил свет

и она прикрыла их рукой. В коморку прошла та самая женщина, села напротив на

лавку, рассматривая девушку и протянула миску с картошкой и салом. Запах еды

дразнил и манил, но как взять непонятно от кого? А если это враг? Ведь зачем-то

она ее заперла, автомат отобрала.

Лена качнула головой, посмотрела на нее непримиримо, неприязненно.

Женщина просто поставила миску рядом с ней, на перевернутый ушат.

— Ешь. Вижу же, голодная.

— Нет. Зачем вы меня держите?

— Чтоб беды не натворила.

— Отпустите меня и отдайте автомат!

— Нет, и не кричи, контуженная. В деревне немцев полно, прознает кто, солдатне

отдадут и будет тебе… автомат.

Лена побелела от страха. Помолчала и выдала хрипло:

— Я не контуженная.

Женщина вздохнула, с печалью поглядывая на нее:

— А то оно не видно. Зовут-то тебя как, не контуженная?

— Пчела.

Женщина опять вздохнула, головой качнула:

— Ой, девка… Годов-то тебе сколь?

— Все мои.

— Дите, — протянула женщина. — Если что, будешь будто племяшка моя, Олеська

Яцик с Жлобинки. Поняла?

Лена моргнула.

— Зачем?… Вы меня не отдадите в полицию?…

— Зовут меня Ганя. У меня поживешь. Отойдешь да отъешься, — постановила,

поднимаясь. — Глядишь, еще какое-то время протянешь, а не сгинешь от пули или

вон, от ласки солдатской.

И ушла, а дверь не закрыла.

Лена долго сидела, соображая, что же произошло, а взгляд все в миску с пищей

упирался. И не выдержала, плюнула на разгадку, схватила посудину и давай жадно

есть.

Потом только, последние крохи подобрав, спохватилась — что ж она, как бродяжка

какая, как бесстыдница — на полу ест, да еще, наверное, последнее.

Спасибо хоть сказать надо…

Вышла бочком, дичась и миску к себе прижимая. В комнату заглянула — женщина за

столом напротив печки сидела, а на столе… кружка молока и кувшин, до краев им

полный.

— Садись, — кивнула ей Ганя, будто ждала.

Лена перечить не стала, села, миску поставила и взгляд в нее. Стыдно:

— Спасибо, — сказала глухо.

— Ну и ладно, — отставила пустую посудину женщина, кружку девушке подвинула. —

Пей.

Девушка потянулась к молоку и рука дрогнула от увиденного — по верху плавала

рябь пенки…

Лена опустила руку и сжала зубы, чтобы не расплакаться. Минута и поняла —

хочется плакать, а не может. То ли слез нет, то ли сил.

— Отдай автомат, — попросила.

Женщина смотрела на нее и молчала.

— Пожалуйста.

— Нет. Все равно стрелять не умеешь.

— Умею. У меня отлично было по стрельбе.

— Училась? В школе?

— Да.

— Сама-то откуда? Городская?

— Из Москвы.

— Ух, ты. Отец, поди, офицер?

— Врач.

— Мать?

— Погибла. Давно. Я маленькая была.

— Вот и у меня, маманя померла. Год как, — вздохнула. — Я все горевала, а

сейчас думаю, к лучшему, не видит хоть, что творится… Ты вот что, кто заявится,

выспрашивать будет — молчи, слова не молви. Говор у тебя не нашенский, городской.

Услыхают, сразу поймут, что дело нечисто, и будет нам обоим. А у меня детей трое.

— Я уйду.

— Останешься. Жить будешь. Надо.

Дверь входная хлопнула и женщины вздрогнули, переглянулись с испугом.

— Молчи, — одними губами приказала Ганя и Лена сжалась, послушно кивнув.

— Ганечка! — пропел появившийся в проеме высокий молодой мужчина в черной

форме, с повязкой на рукаве. Лена только свастику на ней увидела, побледнела от

злости и взгляд отвела, чтобы ярость ее мужчина не заметил. А тот оперся руками

на косяки, так что винтовка на локте повисла. Оглядел сидевших за столом, взгляд

острый в незнакомку вперил:

— Это кто ж у нас такая? Чего не видел? — вальяжно прошел к столу, плюхнулся

на лавку, сдвинув форменную фуражку на затылок.