Райдо Витич - Противостояние Страница 7

на лавку, сдвинув форменную фуражку на затылок.

Ганя расцвела улыбкой, преобразившись в миг, засуетилась. На стол принялась

метать да болтать, игриво на полицая поглядывая:

— Так это ж племяшка моя. Олеська, Яцека дочка! С Жлобинки принеслась, дурная.

Теть Ганя, говорит, дом — то разбомбили, куда мне теперь? А чего? Чай родные!

— Да? — качнулся к девушке мужчина, огурец в рот сунул. Оглядел и подмигнул. —

Чего невеселая?

— Да контуженная, — отмахнулась Ганя и выставила бутыль самогона на стол,

легла почти грудью, то ли нечаянно, то ли специально свои достоинства выставив.

Лена была поражена, как быстро уставшая, строгая и печальная женщина

превратилась в какую-то профурсетку, кокотку, отвратительную и глупую.

— Ага? — гоготнул полицай и огладил ей грудь. Лене вовсе не по себе стало, к

лавке как приморозило и взгляд убивал обоих. Хорошо заняты друг другом были — не

обратили на нее внимания.

— Слышь, — оглаживая женщину и улыбаясь ей в лицо, пропел мужчина. — А чего-то

племяшка твоя на тебя вовсе не похожая.

— Да ну тя, Федя! — делано обиделась Ганя. Отодвинулась тут же. — Скажешь

тоже.

— Да ладно, ладно, — сгреб ее мужчина, к себе на колени усадил. — Давай

выпьем что ли? Мне вишь, форму какую выдали?

— А то дело! Выпьем! — опять заулыбалась женщина. Разлила по кружкам.

— А чего две? Племяшке давай.

— Мала еще! — отрезала сурово женщина и взглядом Лене показала: уйди. Та

встала, а выйти из-за стола мужчина не дал, обратно пихнул.

— Ни хрена! Пусть со мной выпьет!

— Нет, Федя!

— Да! — зажал руками Лену, к губам кружку поднес, заставляя пить. Девушка

задохнулась от противной ядреной жидкости. Федор ей внутрь вливал, а оно обратно

шло. И вышло прямо на стол. Лена выскочила, а мужчина заржал.

Девушка во двор выбежала, трясясь от омерзения и тошноты. В бочке с водой в

огороде умылась. Рот прополоскала и плечи, которые поганый полицай обнимал. А

все едино вся горела и тряслась. Взгляд вокруг шарил, надеясь схрон найти, в

котором автомат спрятан. Так бы и дала очередь по этому подонку!

И Ганя тоже! Как она может этого скота привечать?!

Все закутки во дворе обшарила, в сарае. В дом вернулась, там искать принялась, в

сенках. Не нашла. В комнату заглянула и застыла на секунду — Ганя лежала на

столе лицом вниз с задранной юбкой, а сзади стоял полицай и…

Лену затошнило. Она вылетела во двор и освободила желудок.

В голове поплыло, мутно стало. Еле до бочки доковыляла, умылась опять и так и

осталась стоять, придерживаясь за ее края. Смотрела на свое отражение в темной

глади воды и не узнавала себя.

Постояла, давая себе пять минут передышки и поняла, что не может здесь больше

оставаться. Иначе пойдет и просто прирежет полицая… и Ганю!

— Тварь, — прошептала в никуда.

Трое детей… И муж наверное. И наверняка в Красной армии. Сейчас бой принимает,

немца бьет, а его жена с врагом!… А может, убит уже муж Гани, лежит где-нибудь

в поле или в лесу, и никогда не узнает, как его жена его «верно» ждала. Как

предавала!

— Тварь…

Трое детей…

Лена шатаясь пошла из ворот, а за ними фрицы. Один дородный, с гоготом гусей по

улице ловит. Рукава засучены, волосы белые, растрепанные, а рожа красная,

наевшаяся. Слева трое стоял, автоматы на шее висят. Наблюдают за товарищем,

смеются, лопочут ему:

— Ганс, слева заходи! Тот жирнее!

— Ганс, ты пугаешь птицу!

Вверху улицы мотоцикл застрекотал.

Лена бочком мимо ограды в сторону поля пошла. Немцы ее приметили, зацокали. Один

поманил и, девушка рванула прочь. В спину смех, улюлюканье понеслось, очередь

раздалась, но видно в небо палили, пугали себе на радость.

Лена в поле выбежала, а за ней стрекот мотоциклов. Немцы в одном исподнем с

автоматами и давай кружить, вверх стрелять, развлекаясь загоном девчонки. Та

металась, сердце в макушке билось, а перед глазами пелена в которой хохочущие

рожи, автоматы вверх и белые пятна нижних мужских рубах. А фрицы мяли колесами

мотоциклов траву и сужали круг, вокруг дичи.

В какой-то момент девушке показалось, схватят, и только представилось, что рука

этих гадов коснется ее, Лену замутило, в глазах темно стало. Если только

случиться — ей не отмыться — только кожу снимать, не иначе. Она то ли запнулась,

то ли ноги подкосились — рухнула в траву и потеряла сознание.

И не видела, как немцы уехали. Не интересно им стало — другую дичь нашли —

пастушка на краю опушки приметили. Его гонять начали.

Она очнулась ближе к ночи и все лежала, глядя в небо, не понимая, живая или

мертвая.

Саша был в панике, хоть и всеми силами пытался не выдавать свое состояние.

— Явится — убью! — прошипел в темнеющее небо и дрогнул от мысли, что Лена

может больше никогда не появиться. Что ее могли убить, она могла утонуть в

болоте, заблудиться, напороться на полицаев или немцев, просто голодной до баб

солдатни.

От этих мыслей ему хотелось выть, хотелось схватить автомат и разрядить его в

первую попавшуюся колонну фрицев, или в небо, это чертово небо!

— Глупая девчонка!

Как она могла уйти, ни кому ничего не сказав?!

Зачем?! Куда?!

— Контузило дите, — заметил дед Матвей, дымя "козьей ножкой". Он и майор

сидели на завалинке и смотрели на лейтенанта так, словно знали больше него,

словно видели, что-то скрытое от него, но не от них.

Мужчина невольно застонал, сжав кулаки: как она могла?

А он, дурак?

Была рядом и он был уверен, что выполняет клятву другу и только, что обязан, что

это его долг… А исчезла и понял, что Лена для него стала многим больше, чем

долг даже другу. Она связь с прошлым, как само прошлое — наивное, понятное,

чистое. И пока оно рядом, кажется, все еще будет, все еще исправимо, все

возможно. А нет и словно под дых дали, душу вынули и почвы под ногами лишили.

И подумать — не фашисты — малолетка безголовая!

— Сядь, Саша, — предложил Янек. Мужчина хлопнулся меж ним и стариком на

завалинку и, приняв от Матвея самокрутку, жадно затянулся. Руки ходуном ходили и

в горле першило.

— Нравится? — спросил майор. Саша не сразу понял, о чем речь — голос у того

спокойный, словно речь о пейзаже вокруг идет.

Покосился, понял по острому взгляду и головой мотнул:

— Другу очень нравилась. Погиб. Я клятву ему дал сберечь.

Матвей и Янек переглянулись. В глазах старика мелькнула понимающая усмешка.

— Вернется, — заверил майор.

— Малохольные везучие, — поддакнул Матвей.

Дрозд зубы сжал до скрипа:

— Убью!

И убил бы.

Лена к полудню только явилась. К тому времени Саша сам себя потерял. За сутки

всю округу оббегал, чего только не передумал и, взять где не знал.

Сидел курил, всю махорку у деда изведя, и подрагивал себя коря.

А тут как раз девушка к дому подходит, вид такой, словно танками ее гнали.

Дрозда сорвало с места, кинулся к ней, схватил за грудки и затряс шипя в лицо:

— Ты что же делаешь?!! Если ты еще раз!!… Где ты была?!! — лицо перекосило

от переизбытка чувств, и слова не слетали — выплевывались, а взгляд жадно шарил

по серому лицу: живая? Не ранена?

И вдруг обнял. Прижал к себе так крепко, что Лена задохнулась. Но не оттолкнула

— чувствовала, что не себе он из-за нее, волновался. Да и нужны ей были объятья

лейтенанта, вот такие крепкие, чтобы тепло его чувствовать, понимать что живой,

свой, не гад. А значит, есть еще люди. Стоит мир.

Так и стояли, он ее обнимал и зубы сжимал, щурился, задохнувшись от накативших

эмоций, от пережитого страха за дурную голову, от счастья что само нахлынуло,

когда Лена явилась. Только почувствовал тепло ее живого тела, дыхание ему в

плечо и ничего вроде больше не надо — все есть.

Она же молчала, мысленно плача о том, кто никогда ее вот так не обнимет, никогда

не встретит, не будет волноваться, не сможет услышать ее.

И стало до безумия жалко одного: