Георгий Марков - Старый тракт (сборник) Страница 6

— «Портнов Сергей Григорьевич, старшина», — продолжал читать Иван Егорыч. «Учитель из Сосновки, увлекался радиотехникой, — вспоминал Иван Егорыч. — Первым в районе сделал радиоприемник, созвал односельчан слушать радиопередачу. Никто, конечно, не верил, что можно услышать голос из города, до которого тысячи километров. Народ все-таки собрался у школы. Многие были убеждены, что учитель будет посрамлен. Вот вынесли стол, поставили на него ящик с какими-то замысловатыми катушками, обмотанными проволокой. Учитель залез на крышу школы, поднял на ней шест с проводом, потом сошел наземь, прикоснулся к ящику. В нем что-то захрипело, защелкало, и вдруг раздался громкий, отчетливый голос: “Внимание, говорит Москва, передачи ведет радиостанция имени Коминтерна”.

Собравшаяся толпа мужиков, женщин, ребятишек бросилась врассыпную. Какая-то кликуша-старуха завопила на всю деревню: “Люди! Светопреставление… Идол наш учитель, антихрист. Бейте его!” Толпа воротилась, кинулась на учителя. Ящик был разбит до основания. Портнов спасся в школе, заперев все двери и окна на запор. Какая дикость была и какой мы путь прошли! И все это на моей памяти», — размышлял Иван Егорыч.

День угасал. Малиновое солнце опустилось в лес, где-то сразу за селом, и с полей повеяло медовой прохладой. А Иван Егорыч все не уходил с холма. Ведь триста фамилий значилось на чугунных листах, и каждая из них повествовала не только о себе — о времени, которое называлось теперь — история.

Разве просто было оторваться от этой земли, уехать куда-то, забыть их имена навсегда?.. Рассудок допускал это, а сердце отвергало, начинало стучать громко и яростно, до боли под лопатками.

Завещание

1

В ясный сентябрьский полдень тысяча девятьсот сорок шестого года на просторных улицах районного городка Приреченска, застроенных еще в прошлом веке бревенчатыми домами, крытыми тесовыми крышами, с окнами в резных наличниках, а теперь постаревшими, осунувшимися, зияющими, прогнившими углами, появился человек в поношенном военном обмундировании. На нем была короткая шинель без погон, офицерские хромовые сапоги, брюки с малиновым кантом и выцветшая серо-зеленая фуражка со звездой из жести. За плечами человека висел вещмешок с признаками нетяжелой поклажи. В правой руке человек держал увесистую палку, на которую опирался при каждом шаге, — что-то в пояснице мешало ему шагать свободно и легко. Из левого рукава шинели виднелся протез. Черные пальцы были полусогнуты в горсть, и казалось, что человек несет в полусжатой ладони, как сеятель на пашне, семя.

Инвалид долго и не спеша колесил по улицам Приреченска, временами останавливался, привычным, натренированным движением здоровой руки вытаскивал из глубокого, емкого кармана шинели папиросу, стискивал ее в зубах, достав оттуда же фигурную зажигалку, пыхал дымом неторопливо и с наслаждением.

Потом он вышел на окраину городка, к березовой роще, под прикрытием которой стояли одноэтажные домики районной больницы, и тут простоял особенно долго. Переступая с ноги на ногу, беспрерывно попыхивая дымком, он присматривался к движению машин и подвод на широком больничном дворе, прислушивался к шелесту березовой и рябиновой листвы, опаленной уже первыми заморозками и ярко-многоцветной, как узбекский шелк, иногда доходивший сюда на плечах заезжих женщин, доставляющих в госпитали и детдома ароматные плоды южных садов и полей.

Мимо военного проходили мужчины и женщины, пробегали из школы с сумками и портфелями деловито-крикливые детишки, а он словно не замечал никого. Он был захвачен своими наблюдениями, погружен в свои думы.

Сказать по правде, и он тоже не очень привлекал внимание прохожих. Стояла та пора нашей отечественной истории, о которой сказала одна приреченская, прожившая длинную жизнь старуха:

— Великое столпотворение началось. Кинулись люди вить гнезда, как птицы после вешнего перелета. Снова вывернется горе людское наизнанку. Много еще слез прольется, пока счастье проклюнется.

Приреченск хоть и мал городок, а и в нем суета стояла страшенная. Одни уезжали к себе домой, их загнала в сибирскую даль невзгода — бегство от оккупации, другие, наоборот, спешили сюда из мест, в которых обитали поневоле, — там захватила их гроза, не было ходу ни вперед, ни назад. А третьи — и таких было множество — возвращались на родную землю, пройдя через горнило войны, обожженные ее пламенем. Этим приреченская земля казалась еще краше, чем то далекое время, которое называлось теперь довоенным.

Спустя час или два (никто этих минут не считал) человек поднялся на крыльцо продолговатого деревянного дома, в котором помещался Приреченский районный военкомат, и попросил дежурного офицера провести его к военкому.

Через несколько минут в кабинете военкома он представился по всей форме:

— Полковник Михаил Иванович Нестеров. В связи с тяжелыми ранениями вечный инвалид. Имею намерение поселиться навсегда в Приреченске. Можно ли рассчитывать, товарищ военком, на содействие местных властей?

— Здравия желаю, товарищ полковник. Присаживайтесь, — почтительно привстал в кресле райвоенком, который сам на две ступени был ниже в воинском звании, а по возрасту годился пришедшему офицеру-инвалиду если не в отцы, то в старшие братья.

— Благодарю, товарищ майор. Разрешите закурить. — Инвалид потянулся правой, здоровой рукой в карман шинели. Майор опередил его, придвинул свою коробку папирос.

— Не откажите отведать моих, товарищ полковник.

— Представьте себе: от «Казбека» кашляю, а вот «Беломор» переношу с удовольствием, — уклонился полковник.

— Ну, не зря, видимо, говорится: на вкус, на цвет товарища нет, — усмехнулся майор и, стянув к тонкому, хрящеватому носу смуглую кожу впалых щек, с тяжким усилием зачиркал спичкой о коробок. А когда пламя вспыхнуло, поспешно поднес спичку полковнику. Раскуривая каждый свою папиросу, офицеры молча присматривались друг к другу, в уме перекидывали первые впечатления.

«Молодой, а уже полковник… Горбом заработал или пофартило?» — думал военком.

«Этот, видно, не нюхал пороху… Просидел войну в затхлых комнатах военкомата, выбивал для фронта из обедневших колхозов последние крохи да умывался вдовьими слезами, вручая женщинам похоронки… И, видать, туберкулезом прихвачен… Испитой, как подсушенный табачный лист», — проносилось в голове Нестерова.

— Дивлюсь, товарищ Нестеров, — откровенно окидывая внимательными, слегка прищуренными глазами Нестерова, его круглое лицо с румянцем во все щеки и белесоватыми, как у завзятого купальщика-мальчугана, выгоревшими бровями, крепкие, прямые плечи спортсмена, прикрытые шинельным сукном, заговорил майор, — когда вы при таких молодых годах успели полковником стать? Ой, не шуточное это дело — три больших звезды на погон приобрести… Задаром-то и маленькую звездочку не заработаешь… По себе знаю… Я вот кадровый военный… Нормальное училище закончил… взводом и ротой до войны командовал, а не случись война, самое большое, что мог бы иметь, — капитана… Помогла это распроклятая мясорубка войти в чины-должности!.. Ведь страшно сказать вам, товарищ полковник. Побывал я в должности комдива… Да, да… Выводил остатки дивизии из окружения… Уж так получилось…

«Ну вот тебе и не нюхал пороху… А он, видимо, прошел огонь, и воду, и медные трубы. Поспешил, братец мой, с выводом», — упрекнул себя Нестеров.

— А чему изумляться, товарищ майор?! Посчитайте сами: двадцати трех лет окончил исторический факультет университета, а потом еще два года затратил на окончание спецфакультета. Это двадцать пять лет. Затем три года работал по основной специальности в госархивах и в археологических и этнографических экспедициях. Был, как говорят, цивильным с ног до головы. И даже военкоматы в эти годы не беспокоили… Думал: ну, призабыли меня! Да только ошибся. В тридцать восьмом ранней весной призвали в ряды РККА. Оказался на Халхин-Голе. Вышел оттуда капитаном. Не успел родителей проведать, послали на курсы при Академии имени Фрунзе. Два звания за эти годы получил. Как видите, не так уж щедро. Многие из товарищей генералами стали. А один даже генерал-лейтенант. Война — время стремительных перемен и событий, — одарив военкома улыбкой и доверчивым взглядом, философически закончил Нестеров.

— Понятно, понятно, — пробасил военком, протяжно нажимая на «о», и кивнул на оборванную руку. — А это под самый финиш случилось?

— При штурме Берлина, — понурив голову, сказал Нестеров.

— Да-а-а… большой кровью досталась нам победа, — покачивая крупной черноволосой головой, тихо произнес военком.

— Могло быть хуже, — попробовал утешить себя Нестеров и снова с улыбкой посмотрел на военкома, а потом перевел взгляд на угольно-черный протез.