Георгий Марков - Не поросло быльем Страница 6

Живая связь с Цекамолом состояла и в регулярных приглашениях нас в Москву, то на совещания, то на беседу, то для поездки в какую-нибудь другую организацию в порядке изучения опыта и передачи своего.

Мне лично как-то пришлось побывать в Ленинграде. Две недели я ходил по ленинградским райкомам, редакциям молодежных газет и журналов, и даже, к моей радости, оказался на собрании комсомольского актива, в котором участвовал Сергей Миронович Киров.

— Зайди, Георгий, есть срочный разговор, — позвонил мне однажды Саша Кокорин, только что сменивший на посту Первого секретаря крайкома Александра Голикова, перешедшего на партийную работу.

Я поторопился в крайком.

— Предстоит нам поездка в Москву, — сообщил Кокорин, — телеграмма от Косарева.

— Кому нам?

— Приглашают и первых, и вторых секретарей ЦК республик, крайкомов, обкомов, помощников по комсомолу, политсекторов крайземуправлений, редакторов некоторых газет. От нашего края едут четверо. Ты в их числе.

— А каким вопросам посвящено совещание?

— Работе с сельской молодежью. Подчеркнуто значение совещания. Так и сказано в телеграмме Косарева: важное значение для будущей работы на селе.

Через неделю мы сели в транссибирский экспресс и отправились в Москву. По тем временам это был самый быстрый и самый благоустроенный поезд. В нем было всего пять пассажирских вагонов, багажный вагон, почтовый вагон и вагон-ресторан. Люди с удовольствием ездили в этом поезде, хотя билет стоил на него в два раза дороже, чем на обыкновенный пассажирский поезд.

Это была первая моя поездка в поезде такого класса, и я немало был удивлен теми удобствами, которые встретил здесь. Блестевшие лаком и медью двухместные купе, хрустящее, накрахмаленное белье под мягкими шерстяными одеялами, занавески на окнах с вышивкой «НКПС», стойкий запах дорогого душистого мыла в умывальниках, двери в которые открывались прямо из купе, внимательный, точнее, услужливый проводник (тогда их еще называли по-старому кондукторами), то и дело подносивший хорошо заваренный чай в серебряных подстаканниках, вкусные завтраки, обеды и ужины в вагоне-ресторане — все это сделало нашу длинную дорогу необычайно приятной. Пользуясь свободным временем, мы о многом переговорили. Рассчитывая, что совещание займет два дня, мы договорились о выступающем от нашей делегации, понимая, что больше одного оратора нам не удастся «протолкнуть». Выбор пал на Володю Шунько, который недавно был избран вторым секретарем крайкома. О его подготовленности, компетентности, как говорят теперь, я уже упоминал, но тут имело значение и еще одно обстоятельство: второй секретарь у нас непосредственно занимался деревенским комсомолом, отвечая за все стороны его деятельности. Ему, естественно, на таком совещании стоило и выступить.

В Москву приехали рано утром и прямо с Ярославского вокзала пешком направились в Цекамол, неся в руках свои чемоданчики с пожитками, деловыми бумагами и книжками для дорожного чтения.

Около девяти утра вошли в здание ЦК комсомола в Ипатьевском переулке (ЦК ВЛКСМ размещался тогда в одном из нынешних зданий ЦК КПСС).

В приемной управления делами сели за столы регистраций. Бросились в глаза подчеркнутая тщательность, с какой товарищи, проводившие регистрацию, проверяли наши документы. Нам предложили заполнить анкету, в которой было множество вопросов, а затем последовали дополнительные устные вопросы: есть при себе личное оружие и какое именно, владеешь ли какой-либо военной специальностью и в каком объеме и т. д.

Анкет тогда было настолько много, что никого это не удивило, как не удивили и сами вопросы, например, о тех же военных специальностях, так как дело это получало широкое распространение. Тот же Володя Шунько написал в своей анкете: «Пилот, парашютист».

Вскоре нам принесли из другой комнаты в особых конвертах документы на совещание, и тут проявленная тщательность при регистрации объяснилась:

— Совещание будет проходить в Кремле, в зале Андрея Первозванного. Вот пропуск туда. При утрате не возобновляется. Питание там же, в Кремле, в столовой Владимирского зала. Это — талоны на завтраки, обеды и ужины. А это — талоны на табачные изделия. Отдельно талон на книги — литературный паек. Жить будете в гостинице Коминтерна. Вот направление. (Ныне гостиница «Центральная», на ул. Тверская.)

— Поняли? Все в Кремле. Вот почему Косарев в телеграмме подчеркивал значение совещания, — многозначительно сказал нам первый секретарь. Но это объясняло далеко не все. Главное было впереди.

На следующий день совещание открылось. Насколько мне помнится, с докладом выступил сам генеральный секретарь Цекамола Александр Косарев.

Все мне было интересно в Москве. Да и другим ребятам тоже. В гостинице мы встретили несколько известных деятелей коммунистических партий зарубежных стран. В Коминтерне проходило какое-то совещание, и они прибыли в Москву для участия в нем. Поскольку имена некоторых из этих товарищей довольно часто мелькали в печати того времени, мы смотрели на них с откровенным интересом. Ну а самое основное — это Кремль. Все тут захватывало нас, начиная с того, что еду нам подавали на посуде, помеченной инициалами последнего царя «HP». Вензелями с этими буквами были украшены тяжелые, из чистого серебра, ложки, ножи и вилки. И на белоснежных салфетках стояла эта же мета «HP».

А в обеденный перерыв, когда мы вышли из дворца посмотреть легендарный двор Кремля, на субботнике по благоустройству которого когда-то работал Владимир Ильич, Вася Архипов, один из осведомленных работников Цекамола, выдвиженец из Сибири, подойдя к нам и понизив голос, сказал:

— А сейчас, земляки, покажу вам, где живет товарищ Сталин. Только так: не задерживаться напротив окон, и тихо, без болтовни идти, будто по другому делу…

И мы пошли за ним, стараясь всем видом изобразить, что мы направились в другое место.

— Вот видите эти окна с белыми занавесками? Его квартира! Видели?! А теперь — забудьте!

Только отойдя на почтительное расстояние от малоэтажного дома, притиснутого к более крупному зданию, мы многозначительно переглянулись, и кто-то один выразил общее впечатление:

— Скромно! Могли бы и получше дать квартиру вождю! — и как нам было сказано, все постарались забыть увиденное.

Второй день совещания был более коротким — нам предстояло посетить Большой театр. Слушали оперу «Кармен». Все считали, что нам подвалила удача — попасть в Большой театр, да еще на такой спектакль, и тогда было непросто.

Часов в пять мы быстро оделись и вышли во двор. Пропускали нас в Кремль через Ильинские ворота, те самые, которые обращены к зданию Исторического музея.

Чтобы выйти из двора Кремля, мы шли мимо Царь-пушки, пересекали Ивановскую площадь и вдоль продолговатого корпуса Кремлевского арсенала, где размещалась со времен революции школа краскомов, выходили на Красную площадь.

Очень хорошо помню этот февральский ранний вечер. Предзакатное солнце искрилось и горело на золоченых маковках соборов и башен. Тянуло откуда-то из Москворечья резким, еще по-зимнему, ветерком, приносившим сюда, на вышку великого города, запахи фабричных дымов.

Мы шли быстро, весело, разговаривали, смеялись. И вдруг говор смолк, смех, как ветром снесло, и от первых рядов нашей цепочки послышались приглушенные голоса, полные изумленья:

— Сталин! Смотрите, Сталин!

И тут все увидели живого, неподдельного Сталина. На Ивановской площади в Кремле в то время существовал островок. На нем росли несколько елей и между ними, вероятно, можно было бы при необходимости размяться, походить туда-сюда, колеся вокруг деревьев.

Именно здесь и прогуливался Сталин в обществе с каким-то крайне рослым краскомом, то и дело сгибавшимся к Сталину, который был ему только до плеча.

Сталин был в черной меховой шапке, с опущенными наушниками, в черном пальто, длинном, чуть не до пят, руки его были спрятаны в карманах, в зубах он держал трубку, слегка дымившуюся.

Он не спеша передвигал ногами в сапогах, изредка кивал военному головой, казавшейся очень большой, явно не пропорциональной его узким плечам и маленькому росту. Было во всем его облике что-то уж очень обыкновенное, даже простоватое, и это всех нас тронуло, вызвало чувство умиления.

Но вместе с тем подумалось и о чем-то возвышенном и сложном: вот он ходит так просто, обыкновенно, как все мы, смертные, а думает, наверное, о всей стране, о жизни миллионов, о всех нас. И может быть, ему сейчас тоскливо гулять с этим чужим, военным человеком, а не с любимой женой, которую он проводил недавно в скорби и страданиях в другой мир, перед которым и он не властен.

Мы стали сбавлять шаги, стараясь лучше рассмотреть Сталина, запомнить его облик навсегда. Это казалось редким счастьем тогда, неслыханной удачей, увидеть самого Сталина вот в такой необычной, почти интимной обстановке.