Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость Страница 63

Особое удовольствие ему доставляли крутые пике и виражи. Старая тетушка Ю. этот предмет антиквариата имел, конечно же, и свои плюсы: даже самые тупые из наших зенитчиков узнавали эту усталую железную птицу. Да и надежнее самолетов этой конструкции не было ничего.

Наш самолет разгоняется и вот мы уже в воздухе. Пилот, какой-то фельдфебель, летит так низко насколько возможно, хотя на этот раз не так безрассудно как мой тот, прошлый. Тогда я сидел в остекленном фонаре кормовой части фюзеляжа, пост стрелка-радиста как раз надо мной. Ландшафт подо мной покрывала серо-голубая дымка, холмы и кряжи были плоские, будто придавленные своим возрастом. Леса, странная геометрия распаханных полей, дымовой флаг какого-то паровоза: картина настолько яркая, словно только вчера ее видел. Ведь то был мой самый первый полет на самолете. До сих пор ощущаю охватившее меня тогда чувство настороженности. Я с волнением всматривался в проплывавшие подо мной просторы, пытаясь увидеть признаки границы, т.к. хотел знать, когда будем пролетать над Францией. Но нигде не находил ни малейшего ее признака, однако все смотрел и смотрел до боли в глазах вниз, пытаясь найти различия между вражеской страной и Германией и все не мог найти.

Сидя в самолете, пытаюсь внушить себе, что не испытываю ни малейшего страха перед полетом. В курсе ли дела Бисмарк? Бегут ли впереди меня, пока я тут болтаюсь в воздухе, какие-либо новости обо мне? Стоит ли уже на мне какое-нибудь клеймо? Слава Богу, что уже пятница! Полдень пятницы – как раз то время, когда нужно лететь в Париж. Бисмарк, наверное, похудел. Пока он будет со мной, смогу оглядеться в Париже.

Пятница всегда была для нас днем путешествий, особенно если в маршруте была Франция. Обычно в распоряжении начальника отдела точно указывалось, что в этот день мы приезжаем из Берлина, Мюнхена, Сен-Назера или Бреста, но по простому рассуждению, можно и не докладываться начальнику, если он в этот день уезжает на охоту в Фонтенбло или еще куда-нибудь, хотя нужно обязательно дождаться начала недели и тут уж предстать пред ИХ светлые очи: ибо служба есть служба.

В этот раз будет немного легче, т.к. мой пятничный прилет, кажется, тщательно спланирован. Принимаю это за добрый знак свыше.

Наш «Ю» находится в воздухе уже четверть часа. Делаю глубокий вдох. Раз, другой, третий. И тут замечаю: внутри салона не очень-то хороший воздух: он пропитан запахом горячих двигателей. Но, несмотря на это я оживаю. Ровный шум трех звездообразных двигателей звучит в ушах сладчайшей музыкой.

Не многое удается рассмотреть из проплывающего под нами ландшафта. Иллюминаторы покрыты грязью. Если бы кто-то сказал, что самолет прилетел прямо с Восточного фронта, я бы не удивился: все внутри грязно, на металлических основаниях трепещут парусиновые сиденья.

Поскольку ни зги не видно, терзаю свою наболевшую тему, словно собака любимую обглоданную кость: день наступления Томми на Сен-Назер. Старательно вызываю в памяти все виденное в тот день, будто хочу рассмотреть все детали и затем детально же описать. Почему, задаю себе вопрос, я устремляюсь мыслями на тот, довольно мощный налет и в то же время, на подобный налет двумя годами ранее? Но действительно ли я думаю о том налете? А может быть это всего-навсего мои воспоминания, что тянут в Ла Боль? Я что, совершаю обычную поездку за порцией горячего супа? Почему же тогда я не хочу вновь видеть тот букет нарциссов? Ведь я не могу устраниться от возможности мысленного созерцания его вновь.

Симона и Старик. О Старике я хотя бы знаю, где смогу его найти. А Симона? Неужто придется метаться по Парижу вынюхивая, где она спрятана? Не имею ни малейшего представления где, кроме как у консьержа на Рю Торричелли, мне можно остановиться. Стоит ли вообще действовать на свой страх и риск, не узнав от Старика, что же произошло.

Бог даст мой парижский шеф пока еще в неведении и все еще под впечатлением от приказа, которым меня вызвали в Берлин: человек из его отдела должен прибыть на доклад к Рейхсминистру!

Уже это одно должно быть для него, как бальзам на сердце.

Ясно лишь одно: то, что Масленок так спешил засунуть меня в этот самолет, может означать, после недолгого размышления, лишь ближайшую высадку союзников. Сколько же еще времени будут выжидать союзники? И где они попытаются высадиться? Это очевидно вопрос без ответа. Задачка без решения. Но почему же наше командование не знает, наверное, что собираются сотворить союзники? Ведь при такой масштабной операции как высадка на континенте что-то же должно просочиться за пределы штабов союзников? Внезапно представляю себе как на гигантском острове, лицом друг к другу стоят две длинные шеренги солдат противных сторон, и ни один из них не знает, что их ждет в следующий миг….

Предместья Парижа как-то вдруг выныривают снизу и слишком уж стремительно бегут нам навстречу. Едва провожаю их взглядом, как шум колес по бетонке посадочной полосы говорит сам за себя: мягкая посадка в Ля Бурже. Здесь впервые в жизни я вступил на французскую землю, а сейчас… Чего это я запинаюсь? И приземлился здесь, наверное, в последний раз.

Не распускать нюни!

Меня встречают. Масленок распорядился. Чувствую себя птицей под могучей защитой. Посмотрим на это с другой стороны: у нашего Отдела целый парк водителей.

Водитель – наш высоченный Дангль с вечно сидящей набекрень фуражкой и сверхдлинными ручищами. Дангль спешит сообщить мне новости. «Шеф уже на охоте, господин лейтенант. До конца недели вы не увидитесь».

Как я и предполагал: я не увижу Бисмарка до понедельника.

- В понедельник, – продолжает водитель, – кроме того, постановка Большого Героического театра, господин лейтенант.

- Как называется? – Из старых запасов что-то, господин лейтенант. Но что-то передовое, правда, до конца не определенное, т.к. шеф укатил на охоту. А ставит какой-то фронтовой театр или что-то похожее на него.

Пока мы едем, безо всякого на то желания, узнаю что: «У нас теперь разместился еще и зондерфюрер Реберг. Он написал какую-то пьесу о подлодках. Вам будет интересно». – «И все будет проходить в Отделе?» – «Нет, господин лейтенант: со всеми причиндалами для сцены, в каком-то крошечном театрике на Шамп Елисей».

Смотрю в окно и вижу все словно в первый раз – но как-то более доверительно, что-ли. В свой первый приезд я буквально пожирал глазами все вывески – каждую отдельную буковку. Позже я всегда завидовал своим тогдашним чувствам – и даже сегодня мне хочется вернуть то первое мое чувство от встречи с Францией. Так как в первый раз, меня больше не волновал ни один мой последующий приезд. То время, буквально каждый штрих имел свое значение, а каждая улица была словно из произведений Сисли или Писсаро.

А тут этот бестолковый Дангль! Он был самым первым из встреченных мною в Париже военных корреспондентов – и как нарочно какой-то безалаберный человек: настоящее произведение своего поколения 1918 года, полный ненависти к офицерской касте, особенно к флаг-офицерам , но при всем при том остававшимся первоклассным бумагомаракой и совершеннейшим блюдолизом. То, как Дангль выглядит и особенно его манера носить форму и фуражку, наталкивает на мысль, что так могли выглядеть лишь матросы-революционеры Кильского порта. И все время разговоры только о бабах! Судя по сплетням вокруг него, Дангль везде умел их находить. Но как, спрашиваю себя, ему удается цеплять их на крючок, не зная при этом и десятка слов по-французски? В тот мой первый приезд он мне это продемонстрировал: мы приехали тогда с севера, в глотке у меня пересохло, и я желал лишь одного: засесть в какую-нибудь кафешку на бульваре и промочить горло. Оператор, прилетевший со мной, тоже томился от жажды.

Едва мы сели за столик, как появился Дангль с довольно вызывающе одетой дамочкой. Она не слишком скромничала: я отчетливо вижу и сейчас ее слащавую улыбку и сладострастный вид, и то, как она ярко и броско накрасила губы. В следующее мгновенье Дангль исчез. Ну я подумал он отчалил в туалет а тут и дамочка испарилась. Где-то внутри я почуял неясную опасность, а потому невольно взглянул на часы: прошло всего 5 минут. Затем еще 5 и еще 5. Так долго никто бы не высидел в туалете. Я повторил заказ и стал слушать как хозяин кафешки громким, раздраженным голосом говорил с посетителями, а официанты переругивались между собой, т.к. на полу кое-где валялись опилки.

В следующее мгновение Дангль был рядом: голова красная, словно помидор.

Бабочка, или как там их еще называют, с которой он мелькнул перед нами, присоединилась к нам через секунду. Она поправила свою лисью горжетку, а затем стала пудриться: сначала свой утиный клювик, затем лобик и щечки. Закончив, защелкнула пудреницу, водрузила обнаженные локотки на стол и блуждающим взглядом в 180; осмотрела местность: это было что-то!