Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость Страница 62

На улице грязь, мусор, чад и вонь, а здесь неземные существа. Сижу и удивляюсь. У ме-ня такое чувство, словно я наблюдаю все это со стороны.

В Париже почему-то совсем не думал о том, какие чувства и настроения ЗДЕСЬ царят. Только теперь понимаю тех офицеров и командиров, которые, возвращаясь из отпуска, стара-лись не ехать через Париж. «В Берлине из-за грязи неба синего не видно!» А позже выходят на курс транспортов – но перед транспортами летят самолеты, по три-четыре штуки, и их бомбы находят своих жертв в глубине: и трупы плавают по воде и небо сливается с горизонтом.

Внезапно вижу лицо: круглое как вся девушка. Даже шляпка у нее на головке круглая. Какой-то парень подходит к ней и Кругляшка звонко хохочет: она уже занята!

Имеются ли здесь тоже похотливые «боевые подруги»? Однажды я пережил нечто по-добное. Запомнилось на всю жизнь. Боцман Фишер как-то подхватил двух дам: «боевую подру-гу» и ее подружку. Кроме того, он до этого уже принял изрядно на грудь. Остановившись по-среди улицы, задрав вверх голову, он орал во всю глотку: «Мы выпьем-ка рома / В одном рес-торане/ В другом же закусим мы коньяком…», а затем обратившись к дамам: «Если все наше дело стоит не дороже трех рейхсмарок, то не стоит и штаны снимать».

А что за берлога то была, куда мы наконец все добрались: куклы в платьях с рюшами, игрушечные медвежата и миниатюрные садовые гномики по всей комнате. Ярко-красные ис-кусственные цветы, кружевные покрывала и много черного бархата, раскрашенного цветными красками: кузница около водопада. Красные лампочки и море ликера: перекусывали стоя, на кухне.

А позже, то есть много позже – наши дамочки показали свои ядовитые зубки и коготки. Сколько упреков и оскорблений мы тогда от них услышали – это было что-то с чем-то! И вдруг словно опустилась звуконепроницаемая завеса: слышны были лишь сморканье, всхлипывания и завывания – да, концерт в два голоса! «Ах, я свинья!» – кричала одна, «Свинья! Свинья! Сви-нья!» После чего Фишер сказал: «Нам это больше не нужно…»

Проклятые ликеры сделали свое гнусное дело: утром я никак не мог вспомнить, как это я добрался до гостиницы.

Эх, если бы вырваться из этого времени и пространства! Из всего этого дерьма! внезапно до меня доходит, как нелепо я выгляжу сидя здесь, за круглым мраморным столиком на покрытой красным бархатом скамье, в полном одиночестве. Поднимаюсь и выхожу на улицу.

«Темнота хоть глаз выколи» – приходит на память фраза из какой-то книжки. Небо, на-верное, все закрыто облаками: не видно ни единой звездочки. По дороге в гостиницу мысленно вновь устремляюсь в Брест. Брест, Брест, Брест! – это слово звучит как лай собаки. Уже при одной мысли о Бресте я раньше покрывался гусиной кожей: город казался таким же злым как и звучание его имени. Другие порты имели более звучные мена, хотя и были бретонскими: Concarneau, Douarnenez …. Но Брест! Оно звучит как туман, как дымка над водой. В Бресте началась для меня война: на каком-то эсминце, который выходил из Бреста я прослушал какую-то лекцию о войне на море, и она была ужасна. Бонзы и ОКВ совсем свихнулись, когда меня, без всякого морского образования заслали на «Карл Гальстер» – и сразу в морской бой в Ла-Манше: своеобразная «Школа Выживания» через боевое крещение.

Мне никогда ранее не приходилось переживать такого страха и ужаса как тогда. Теперь мне нужны более спокойные переживания. Хотя, будь я сейчас в Гамбурге, то стоял бы уже пе-ред Святым Павлом. Это уж как пить дать! А здесь?

Вдруг меня осеняет: Фридрихштрассе – рядом. Там всегда было много народа, прежде всего из-за находящегося рядом вокзала и разбегающихся звездой переулков. Пытаюсь сориен-тироваться и двигаюсь в намеченном направлении, словно в полусне.

Вот впереди уже площадь, которую я ищу. Слева должен быть квартал Нуттенфиртель. Узнаю силуэт церковной башни – да, точно. Церковь была поблизости от площади. Буквально пробегаю улицу, затем на углу через пару ступеней вниз. Бр-р, как холодно!

Черная глотка улицы. В конце ее приглушенный свет. Легковушки. Грузовики. Слышен звук работающего двигателя. Но вокруг ни души. Почему?

Подожди-ка. У стены мелькает тень. Кто там спрятался? Замечаю свет из-за щелок при-крытых ставнями светомаскировки окон. На маленькой двери замечаю оконце из которого все-гда смотрят проститутки. Дверь закрыта на запор. Набираюсь смелости и с силой стучу в ста-вень: «Да провалились вы все там, что-ли?»

Никакого ответа.

Кнопка звонка. Нажимаю и прислушиваюсь. Ничего не слышно. Звонок наверное не ра-ботает. Но в этот миг раздается: «Что случилось?» – «Я и хочу это узнать» – «У нас все спят!»

Узкий луч света падает на улицу. Делаю шаг вперед и наудачу задаю вопрос: «Где же ваши дамы?» – «А я кто, по-вашему? Или меня тут нет?» То что это женщина узнаю лишь по голосу. Наверное, сама Мадам. Голос как скисшее молоко. Она быстро произносит: «Было бы лучше, если бы ты зашел к нам!» и при этих словах дверь приоткрывается.

Наверх ведет узкая лестница. В нос бьет спертый воздух. Бедно выглядящая комнатка, вокруг зеркала бумажные цветы. Водопроводных кранов не видно, зато у подобия афишки, на металлической трехногой подставке, стоит эмалированный таз с черными горошинами на боку. Вместо полотенца для рук – рулон туалетной бумаги.

- На часок или на ночку? – раздается голос Мадам. Лицо, изо рта которого доносятся эти слова, дряблое и увядшее, словно бы стертое временем. – Я тебе сейчас покажу, как они стоят!

Так как я в недоумении смотрю на нее вопрошающим взглядом, добавляет: «Титьки!». Словно в полусне поднимаюсь наверх и больше всего мечтаю смыться от всего этого действа вызывающего жуткое отвращение. Оказавшись снова на улице, никак не могу сообразить, как это мне удалось спуститься по лестнице, не сломав шеи.

Еще довольно рано, когда выхожу из гостиницы со своим саквояжем. Прежде чем полу-чу документы в ОКВ, хочу заскочить в издательство. Надо обязательно позвонить Хельге. И тут же меня осеняет: если со связью все в порядке, то Хельга могла бы уже быть в Фельдафинге. Но все равно – надо попытаться позвонить.

Ну и задачку я задал телефонистке: связи нет. Она снова и снова пытается связаться, но линия молчит. «Может быть попозже?» – произносит девушка, – «Или даже глубокой ночью?»

Хорошая мысль! Да только я в это время надеюсь уже буду в Париже. Утешаю себя: в конце-концов все не так уж и плохо. Может быт звонит отсюда – это довольно рискованное дело.

Госпожи Бахман нет и когда я, желая уйти, бросаю пару слов на прощание старому, се-дому снабженцу, до меня доносится крик телефонистки: «Получилось! Удалось! Есть связь с Мюнхеном!»

Спотыкаясь, бегу к телефону, хватаю трубку и сквозь треск и шум слышу голос Хельги. Мои два чемодана уже у нее в квартире. Телеграмму ей вручили еще в обед, и она успела все сразу устроить.

Слава Богу! А затем слышу: «Мне надо сообщить вам нечто ужасное», при этих словах сердце мое сжимается и замирает. «Ваш друг, бывший директор гидроэлектростанции, ну он мне помог».

- И что? – нетерпеливо кричу в трубку, т.к. Хельга слишком медлит. «Ваш друг – мертв!». Не совсем понимая, о чем идет речь просто ору в трубку: «Что за друг? Кто мертв?» Не хватает почему-то воздуха. Перехватываю трубку в левую руку, чтобы скрыть дрожание правой. «Директор гидроэлектростанции!». В следующую минуту узнаю, что Хельга подняла на ноги Старика, и тому пришла мысль повесить оба чемодана на его трость и так – один справа, другая слева они несли чемоданы на станцию. Но тут внезапно ноги Старика подко-сились, и он упал, ударившись затылком о камень, и мгновенно умер.

Значит и он еще в списке моих потерь! Боже правый! Хочу сказать что-то, но связь уже прервалась. Ничего не видя, словно нокаутированный боксер ищу стул. Телефонистка быстро убирает со стула стопку каких-то книг, но я бормочу: «Ах, оставьте эту суету!» и опускаюсь прямо на них.

- Плохо?- спрашивает девушка. «Не знаю. Он был стар, но отчаян».

В ОКВ узнаю, что Масленок на службу не явился. Заболел? Ничего удивительного. Он слишком много взял на себя, а в бомбоубежище показал слишком много ухарства.

ПАРИЖ

Едва покинув подвезшую меня машину, забираюсь в Юнкерс, как раздается рев моторов и самолет вздрагивает, спеша в воздух. Не могу дождаться, когда же самолет начнет разбег. Уже скоро увижу удивленное лицо Старика: всего одна ночь в поезде от Парижа и я в Бресте! В мой первый полет в Париж я тоже отправился на Ю52. Пилот был настоящий сорвиголова. Он летел так, словно «тетя Ю» была истребителем, и все время пытался погонять коров на расстилавшихся внизу пастбищах.

Особое удовольствие ему доставляли крутые пике и виражи. Старая тетушка Ю. этот предмет антиквариата имел, конечно же, и свои плюсы: даже самые тупые из наших зенитчиков узнавали эту усталую железную птицу. Да и надежнее самолетов этой конструкции не было ничего.