Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский Страница 65

— И все же, князь? Это так любопытно.

— Два года батюшка был воеводой в Пскове — в то время готовилась Северная война. В 1702 году, это я помню совершенно точно, ему досталось укреплять больверк в только что взятом русскими войсками Нотебурге, — крепости, которая потом получила название Шлиссельбурга и которую вам непременно надо увидеть.

— Мне — крепость? Вы смеетесь, князь. Фортификационное искусство никогда не волновало моего воображения.

— Дело не в фортификационном искусстве. Эта крепость, находящаяся на том месте, где Нева вытекает из Ладожского озера, представляет город, который принято называть Северной Венецией.

— Венецией? Крепость?

— Да, да, именно так. В ней нет дворцов — одни обывательские дома, зато вся она расчерчена сетью каналов, которые заменяют улицы и позволяют на лодках достигать едва ли не каждого дома.

— Что за идея!

— Очень мудрая, имея в виду, что кругом располагались ремонтные мастерские, а сообщение по реке избавляло от неудобств, которые приносит с собой осень в России. Невылазная грязь — наше национальное бедствие.

— Не пугайте меня, князь, я и так еле собрался с духом.

— Полноте, если бы только одни препоны физические мешали России, на них никто бы не обратил внимания.

— И ваш батюшка построил эту Северную Венецию?

— Нет, государь перевел его на строительство одного из бастионов вновь основанной столицы на Неве. Вы скоро увидите напротив Зимнего дворца Заячий остров и на нем могучую Петропавловскую крепость. Один из ее бастионов носит название Нарышкинского.

— Это очень лестно, князь, я готов завидовать, вам.

— Не торопитесь, Дидро, главное, не торопитесь с выводами. В России никогда не известно, что последует за самой высокой должностью и самой громкой славой.

— Ссылка в древнюю столицу и на такую высокую должность? По всей вероятности, это был не самый худший из возможных вариантов.

— Глядя из Парижа, Дидро. Но батюшка был возмущен до глубины души, не соглашался с назначением. В конце концов, он был просто родственником и мог рассчитывать хотя бы на аудиенцию у царя.

— Он не смог добиться аудиенции?

— Не только не смог. Сенат, ободренный недовольством императора, предъявил батюшке какие-то вздорные претензии и лишил значительной части состояния.

— Значит, царь был настолько разгневан, что решил как можно чувствительнее наказать своего родственника?

— Все не так просто, Дидро, в государстве Российском. Государь разжаловал недавнего соратника, сослал и обездолил родственника, что не помешало ему включить моего родителя в состав судей, судивших старшего и единственного сына царя — царевича Алексея.

— И ваш батюшка был в числе тех, кто вынес смертный приговор несчастному принцу? В чем была его вина? Насколько это было справедливо?

— Мой друг, вы задаете мне слишком много вопросов, и, кстати, на них вам не ответит ни один из российских придворных. Советую и вам умерить свое любопытство в этой области. События в царской фамилии не подлежат обсуждению и суду подданных.

— Я знаю, приговор был вынесен.

— Да, вынесен. Есть только одна небольшая подробность. Остается неизвестным — был ли этот приговор осуществлен или его нашли нужным вынести после смерти принца.

— Принц скончался в заключении? Болезнь? Самоубийство?

— Не будем вдаваться в эти подробности. Известно только, что в момент смерти в темнице у него находился светлейший князь Меншиков.

— Он мог посодействовать этой кончине?

— Думайте, как знаете, Дидро, меня эта тема не интересует.

— А ваш родитель — он был прощен царем?

— Почему вы так подумали? Просто он вскоре умер — за год с небольшим до кончины императора. Все фамильное состояние мне было возвращено. Так принято — в России дети не должны отвечать за грехи родителей.

— И вы отправились завершать ваше образование!

— Мой Бог, как вы всегда торопитесь, Дидро. Батюшка дал мне превосходное домашнее образование. Я рано оказался при дворе в чине камер-юнкера, а вот сразу после ее кончины выехал в Париж, куда мне и был прислан принцессой Мекленбургской, ставшей Российской правительницей, чин камергера. По счастью, новая императрица — Елизавета, моя дальняя родственница, не поставила мне этого во зло и через несколько месяцев я оказался российским посланником в Англии.

— Перед вами открывалось великолепное поле деятельности, не правда ли?

— Возможно, если бы меня интересовала служба. Но я оставался к ней равнодушен. В Париже я нашел свою вторую родину и стремился именно туда вернуться. Моим близким другом был состоявший там российским посланником превосходный поэт Антиох Кантемир. Я дорожил отношениями с вами и с Фальконетом и потому устроил так, что через полгода мои обязанности были переданы другому вельможе. Правда, самому мне пришлось ехать в Петербург.

— Вы говорите об этом почти с огорчением!

— Мне действительно было жаль Парижа, но в Петербурге вокруг моего имени пошли шумные разговоры. Кто-то прочил меня в президенты Академии наук — по счастью, эта скучная должность досталась девятнадцатилетнему, почти неграмотному брату фаворита императрицы.

— Вот плоды самовластья!

— Не будьте так высокопарны, Дидро. Кирила Разумовский — вы сами сможете в этом убедиться — милейший человек, великолепно знающий истинную цену всех своих отличий. Меня между тем прочил даже в великие канцлеры — должность, также по счастью, предоставленная графу Алексею Бестужеву-Рюмину. Я откровенно сказал императрице, что не претендую ни на какие должности, не создан вообще для службы, и дело кончилось тем, что меня отправили за направлявшейся в Россию принцессой Ангальт-Цербстской, которая везла представлять к российскому дверцу в качестве невесты наследника боготворимую вами ныне императрицу.

— Бог мой, вы буквально стояли у колыбели великой монархини?

— Можно сказать и так. Хотя сам я смотрел на эту свою миссию куда более прозаически.

— Но как императрице Елизавете удалось угадать в подростке столь блестящие дарования? Или это перст Провидения?

— Прежде всего никто не думал ни о каких дарованиях будущей супруги наследника престола. А в отношении Провидения все выглядело достаточно, я бы сказал, по-семейному. В свое время императрица Елизавета еще совсем юной принцессой была просватана за брата принцессы Иоганны. Кажется, она даже была влюблена в него и, во всяком случае, очень тяжело пережила его раннюю смерть.

— От отравления?

— Дидро, вы неисправимы! От обыкновенной простудной горячки. Но удар для принцессы Елизаветы был тем ощутимее, что он обрекал ее на безбрачие и необходимость жить в стесненных и унизительных обстоятельствах при дворе сначала собственного племянника, а затем постоянно грозившей ей пострижением в монахини императрицы Анны. Елизавета не была сентиментальна, но свою первую помолвку всегда вспоминала едва ли не со слезами.

— Никогда не думал, что монархи способны на такие чувства!

— И скорее всего были правы. Никакой верности своей первой любви императрица Елизавета не соблюдала. Скорее наоборот — искала разнообразия и развлечений. Я думаю, она больше доверяла сестре былого жениха. Так или иначе, вместе с господином Бецким я поехал за невестой. Когда бракосочетание совершилось, мне было дано звание гофмаршала двора наследника.

— Вы были до конца при несчастном императоре?

— Нет, меня никогда не интересовала политика. Я увлекался искусством и развлекал им великого князя.

— Вы имеете в виду музыку?

— И музыку тоже. Вы увидите, Дидро, у меня превосходный собственный театр, который посещает весь двор.

— А как вы набираете актеров? Это же совсем не просто.

— Они принадлежат мне — только и всего.

— Они ваши рабы?

— Я не люблю этого слова, но, в конце концов, можно воспользоваться и им. Из принадлежащих мне крестьян я выбираю тех, кто обладает необходимыми способностями. Нанятые мною учителя обучают их и потом выводят на сцену. Уверяю вас, их игра не оставит вас равнодушным.

— Они уже не оставили меня равнодушным. Как можно совмещать рабское состояние с полетом творчества? Это нонсенс!

— Только не в России, Дидро, только не в России. Для нашего народа это лучший способ выявить и пестовать таланты. Все остальные пути слишком сложны.

— Россия не может составлять исключения среди стран Европы. Вы никогда не убедите меня в том. Никогда!

— Воля ваша, но я хочу привести вам самый простой и наглядный пример. В Петербурге придворный музыкант и капельмейстер чех Иоганн Мареш изобрел особый род музыки. У каждого музыканта в руках находится рог, издающий одну-единственную определенную ноту. Чтобы сложилась мелодия, нужно множество музыкантов, почти как труб в хорошем органе. Кто из свободных исполнителей согласится на подобную роль — единственной ноты? Вы скажете — никто и будете правы. Но крепостные исполнители способны выполнять подобное условие без ропота и возражений — в результате рождается единственная в своем роде нарышкинская роговая музыка, которой я и надеюсь усладить ваш слух. Разве искусство не требует определенных жертв?