Юзеф Крашевский - Осада Ченстохова Страница 7

Шляхтичи смотрели на приора, следя за ним глазами; его лицо, все время воодушевленное, ясное, с легкой усмешкой, казалось, видело будущее и сияло сверхъестественной отвагой. Один пан Павел не был тронут.

— Все это было бы прекрасно, если бы нашествие шведов было временным, — сказал он, теряя, видимо, терпение, — но…

— Я иначе и не думаю! — воскликнул Кордецкий.

— Как это? Король в изгнании, войско рассеяно, одна столица взята, другая, быть может, в этот момент сдается, шляхта и часть магнатов перешли на сторону шведов… Литва в руках царя…

— Ну, нас от этого избавит Бог, — спокойно сказал Кордецкий. — Локоток тоже бродил по стране и скрывался в пещерах, был изгнанником, как Ян-Казимир, но возвратился и счастливо царствовал; и Яну, королю благочестивому и богобоязненному, не пожалеет Он милости Своей.

Пан Варшицкий только слегка пожал плечами, поклонился и, прекращая спор, спросил:

— Не можете ли мне сказать, чтобы я мог передать своему брату, как и с кем вы думаете защищаться?

Приор задумался на мгновение:

— Нас, — сказал он, — в монастыре монахов и послушников семьдесят человек, шляхтичей, обещавших укрыться с нами несколько десятков семей, гарнизону человек пятьдесят, да еще вдвое наберется охотников с монастырских деревень и местечка; пушки в порядке, пороху, ядер и пуль достаточно, провианта есть запас и воды холодной довольно, а остальное Сам Бог даст.

— Но допустим, что шведы подойдут, кто же всем этим распоряжаться будет, кто будет руководить?

— Прежде всего Бог и Заступница наша и святой Павел, — ответил приор.

При этих словах легкая, едва заметная улыбка пробежала по губам пана Павла.

— А затем, — закончил Кордецкий, — пан Стефан Замойский, мечник серадзский, который на днях сюда прибудет со своей родней, уходя от шведов, и пан Петр Чарнецкий, родственник пана Стефана, каштеляна киевского. Для пушек у нас есть два немца; один из них особенно пригодный и отлично знающий дело человек. Ожидаю также: Сигизмунда Мошинского, Яна Скоржевского, Николая Кшиштопорского и некоторых других добрых воинов; у нас никто не будет сидеть сложа руки.

— Но шведы могут явиться каждую минуту! — добавил пан Павел.

— Совершенно верно! Святые слова!.. Каждую минуту! — тихо повторил Богданский.

— Я почти готов к этому, — сказал приор.

— Как так? Разве вы это допускали?

— Отчасти… Теперь ожидаю вождей и собираю воинов.

— Непонятная вещь, непонятная! — воскликнул пан Павел, всматриваясь в Кордецкого. — Слушаю вас и едва верю ушам своим. Но спорить было бы напрасно…

— Совершенно напрасно! — прервал его с достоинством Кордецкий.

— Да будет в таком случае воля Божья!

— Да будет воля Божья! — повторил со вздохом пан Богданский.

— А я, отец приор, — заговорил с широкой, добродушной улыбкой Жегоцкий, — прихожу с двумя здоровыми руками и приношу вам мою верную службу; ручаюсь, что даром не буду есть монастырского хлеба.

— Просим к нам и благодарим, а Бог вас наградит за это.

— Мы, пан Стефан, — тихонько шепнул старый Богданский Яцковскому, — сейчас же, после службы, улизнем отсюда, мне так сдается.

— Согласен с тобой, сосед, нечего тут долго болтаться; не то нас захватит швед и заставит носить ядра и мушкеты.

— По крайней мере, дома безопаснее!

IV

Как монахи в definitorium[2] собираются и что там решают вместе с приором

Третьего ноября, перед полночной молитвой, все монахи собрались, созванные приором в большой зале, называемой definitorium. Никто из братии не знал, зачем их позвали; однако все с одинаковой покорностью поспешили молча и заняли свои места. Несколько подсвечников с желтыми восковыми свечами стояли посреди залы перед креслом, приготовленным для настоятеля; напротив на стене висело огромное деревянное почерневшее Распятие, в ногах которого белел череп и две скрещенные кости. Это не была работа резчика, а взятые с кладбища пожелтелые останки. Под крестом в золоченой раме; темнел ласковый лик Святой Заступницы монастыря. Направо и налево в темных деревянных рамах висели большие изображения, терявшиеся в тени малоосвещенной залы, изображения святых, монахов и королей. Казалось, и они принадлежали к массе этого сборища монахов, сидевших чинно на дубовых скамьях и так; неподвижно, как изваяния святых. Кое-где колеблющийся свет падал на бледный лик паулина, и окруженное светлым кругом лицо его как бы оживлялось. Глубокая тишина царила в зале, и только, иногда глубокий вздох или стук костяных четок, шепот молитвы или отдельное слово, вырвавшееся из уст, прерывали молчание. Монахи медленно собирались еще; старики шли с палками в сопровождении новопостриженных; то и дело отворялись двери, и какой-нибудь из монахов входил с обычным обращением и занимал свое место.

Приора и нескольких старших еще не было, а часы ожидания навели на монахов размышление, тяжкие думы которого были видны на их лицах. Наконец открылись двери, и ксендз Кордецкий вошел спокойными шагами, занял свое место, поклонился Распятию и начал вместе с остальными молитву Святому Духу.

Слышен был стук падавших на колени, и тихий шепот, точно живительный весенний дождь, зашумел по зале.

— Аминь! — Все встали, ксендз Августин Кордецкий еще минуту горячо молился от всей души, со сложенными руками, сомкнутыми устами и глазами, устремленными к небу. Братия ожидала, пока он сойдет к ним.

Затем он поднялся вдохновенный с проясненным челом и, c приятной улыбкой открыв уста для обычного приветствия, обратился с такими словами к присутствующим:

— Дорогие братья, я созвал вас на совет, так как сам не смею на себя взять всю ответственность при обстоятельствах теперешнего положения страны и этой святой обители. Нет уже сомнения, что шведы, наводнившие всю Польшу, собираются напасть на Ясную-Гору; не знаем только ни дня, ни часа. Не спрашиваю я вас, милые братья, будем ли защищать это место, доверенное нашей защите около трех веков, от нападения еретиков, так как это наша обязанность и в этом не может быть никакого сомнения, но я хотел бы услышать ваше мнение: оставить ли здесь святую икону или укрыть ее для безопасности в потайном месте. Защищаться мы должны и будем до последней капли крови; мы обязаны пролить ее здесь за Бога нашего и веру, за присягу в верности королю. Но кто знает? Быть может, Бог не благословит наших стараний; может быть, не выдержим осады, быть может, смерть поразит нас, а враг завладеет обителью или разрушит Ясную-Гору. Годится ли, чтобы образ был на виду для беззаконного поругания? Выскажитесь же, братья, и посоветуемся во имя Бога! Начните вы, отец Игнатий.

Отец Игнатий Мелецкий, крепкий старик с копной седых волос, почти исполинского телосложения, с ясным лицом, но суровым выражением, поклонился настоятелю, окинул взором братию, как бы извиняясь, что ему первому принадлежит голос, и сказал:

— Защищаться против еретиков необходимо и прекрасно, а умереть при защите этого святого места, как подобает стражам, которых поставил вождь на важном посту, будет для нас славой. Мы выдержим борьбу, ибо нас Искупитель Богочеловек не оставит, а Пресвятая Матерь охранит нас покровом милости своей. Наверно, здесь не найдется никого, кто посоветовал бы позорную сдачу. Правда, вся страна склонилась, как ослепленные перед золотым тельцом израильтяне; но кому же, как не нам, подать пример стойкости и верности присяге. Что касается святого образа, то, насколько могу судить своим слабым умом, его следовало бы спрятать раньше, чем придет враг; скрыть также серебро и драгоценную утварь костела, чтобы не надругались над ними еретики, если Бог попустит на нас несчастие. Сами же останемся верными защитниками святого места и не убоимся боя.

Против мнения ксендза Мелецкого высказался отец Ян, говоря, что в случае обороны образ должен остаться на месте, для подъема духа и защиты, утверждая, что монахи и народ будут сражаться храбрее, видя Заступницу около себя и находясь под Ее защитой.

На это ксендз Мелецкий возразил, что безопасность образа и места можно совместить, спрятав подлинный образ и вложив на его место копию, о чем будут знать только сами монахи.

После них проповедник ксендз Страдомский высказался в том же духе, но в более широких рамках. Он добавил, что о месте сокрытия образа должны знать только два монаха, кроме приора, и те должны будут дать клятву, что никому не скажут тайны.

Три или четыре монаха повторили мнение первых и не распространялись более. Очередь дошла до ксендза Ляссоты; он сначала не хотел говорить, но, побуждаемый приором, точно боясь высказаться, робко проговорил:

— Не тороплюсь с мыслью моей, так как она может оказаться плохой. Потому простите меня, отцы, если я не разделю вашего мнения, и не поставьте мне этого в вину, — с вами вместе, если такова воля старших, я готов биться и умереть, принеся с радостью жалкую жизнь свою в жертву Богу моему; но думаю, что не монашеское дело биться и проливать кровь. Нам в удел достались молитва, размышление, беседа с Богом и покаяние; меч не должен касаться руки монаха, не пристали ему доспехи, а убийца грешит вдвойне, когда он является посланником Бога, Который повелел нам прощать врагам и подставлять под удары другую щеку. И не наше это дело охранять твердыню Ясногорскую от нашествия сильного и опытного неприятеля. Мы будем повинны в пролитой крови, и что если это будет напрасно и только разъярит врага. Возьмем наше единственное сокровище, святую икону, на рамена, нищие и пешком, с крестом в руках, уйдем отсюда, оставив богатства людям, которые придают им цену, а сами спрячемся в Глогове или в каком-нибудь другом монастыре в Силезии.