Морис Симашко - Маздак Страница 7

«…Я написал тебе это письмо, мой брат и господин, в весеннем месяце нисан, в год 491 от рождения Спасителя, в год 803 царства Александра, сына Филиппа Македонского, в год 4 Кавада, царя персов…»

Ночь и день потом смешались в неестественный, без конца и начала сон. Не помнит, ехал он на осле или шел пешком в черных улицах. Сторож Матвей вел у ворот тихий ночной разговор со старым Хильдемундом…

Из–за Тыквы получилось все. Авраам ткнулся в свою дверь, но она не подавалась. Шевеление и разговор были за ней. Потом рука Тыквы втащила его внутрь. Рабыня Пула сидела на лежанке, и хитон был распоясан на ней…

Лампада горела в углу. Тыква взял кувшин с табурета и налил ему полную кварту. Пула захохотала, и Авраам тогда выпил всю кварту. Сладким и прохладным было то, что он пил, только заколотилось сердце. С испугом подумал Авраам, что это — вино. Рабыня протянула руки, повлекла его к себе…

Он упирался, чтобы не коснуться оголенной ее шеи. И вдруг упруго ощутилось необычное под хитоном, куда попала рука. Дернулся он, но влажные сильные губы захватили весь его рот. Белая горячая плоть вырвалась из–под хитона, мягко ударилась ему в щеку. Запахло травой из крепости…

Голые руки с силой толкнули его. Она засмеялась и медленно заправила грудь под хитон. Тыква налил ему, и Авраам снова выпил, не ощущая вкуса. Она тоже пила и хохотала, сводя каждый раз расползающийся хитон на груди…

Еще пили… Тыква вывел его в коридор, что–то шептал в ухо. Потом Авраам сидел под дверью и слушал, как они возились в комнате. Рабыня мерно, мучительно вскрикивала, смеялась и плакала почему–то…

Авраам встал, но черный коридор упал на него. Ударяясь о стены, добежал он до серого проема, вывалился. Жесткий бурьян ухватили руки, тело выворачивалось от мерзости…

Лицом на невидимой земле лежал Авраам. Песчинки кололи кожу, но это не имело значения. Черная пустота была, и сам он был этой пустотой. Толчок и яркий свет извлекли его в мир. Почему–то теперь он опять сидел у своей двери, привалившись головой. Наставник Пинехас с фонарем стоял над ним и мар Бобовай в наброшенной на плечи хламиде. Сзади пялился сторож Матвей…

Что–то закричал Пинехас и ухватил рабыню за хитон, когда открылась дверь. В памяти осталась голая рука ее, мелькнувшая к лицу наставника. Фонарь грохнулся…

Снова горел огонь. Сторож Матвей смачивал водой тряпку, лепил к заплывшему глазу наставника Пинехаса. Мар Бобовай ругался и тряс поясом от женского хитона. Тыква только вертел головой…

Тошнота опять подступила к горлу, и Авраам бегал через черный двор на клоаку, сгибался там, дрожа и отирая липкий пот. Мутно качалась наползавшая из–за стены луна. Ночь была вечной…

Авраам проснулся и долго лежал с открытыми глазами. Потом он одевался, а мар Бобовай нетерпеливо подергивал большой деревянный крест под бородой. И два наставника ждали…

Двор разверзся солнечной ямой. А на дне ее упирались в землю дубовые козлы с веревками для удержания рук. Лишь когда ректор мар Нарсей громко призвал мысли всех к избранному богом сыну человеческому, он испуганно оглянулся. На него смотрели все одним безглазым лицом…

Нет, не про Авраама это было… Патлы зачесывает наперекор правилам. В кабаках языческих вино поглощает. Вползанием в дома пробавляется, отнюдь не писанием, чтением и толкованием. Блудницу в крепость слова божия, в самую келью свою приволок. Как овцу лишайную из стада, изгнать из стен школьных, из города богоспасаемого Нисибина, приют давшего…

Все это про Тыкву. А про кого еще читал мар Нарсей?.. В лакании соучаствовал. Измарался, скоту уподобившись…

И вдруг все увидел Авраам. Полукружиями поднимались скамьи, как в старом языческом театре на краю города. Вся академия собралась здесь, потому что кончился месяц нисан, время каникул. И за стеной на крепостном холме стояли люди. Когда же успел он распоясаться?..

Наставник Пинехас захватил веревкой его руки. Носом и щекой лежал он на теплой доске. В бадье с водой набухали прутья, и зеленый листочек плавал сверху.

Только когда потянули с него штаны, забился он в слепом ужасе. И сразу колючим огнем обожгло спину. Авраам широко открыл рот, но не услышал своего голоса…

Его потом отрывали, а он все боялся отпустить доску. Мокрые оранжевые пятна плыли со всех сторон. Он стоял со спущенными штанами, а с холма кричали и свистели ему. Белый хитон Елены, дочки ритора, тоже был там. Но Аврааму уже было все равно…

Штаны подтянули на нем и поставили у столба с двадцатью одним правилом академии. Толкали каждый раз под руку, и он брал пепел из деревянной миски, сыпал себе на голову. Что–то еще говорил мар Нарсей…

И на топчане лицом вниз лежал он потом в каморке водовоза Хильдемунда. Старый вандал мягко смазывал ему елеем спину, обкладывал какой–то травой, ворча и утешая…

Это было последнее воспоминание. Потому что прибежал наставник Пинехас, а за ним мар Бобовай. Вскоре был он уже в доме епископа. Мар Бар–Саума не метался, как обычно. Только благословил на службу у перса и долго молча смотрел на него.

Так получилось, что в этот же день он ехал по большой царской дороге на Ктесифон вместе с отрядом солдат. Серая кобыла была под ним такая же, как у двух других персидских диперанов. Впереди недвижно сидел в седле начальник царской канцелярии — эрандиперпат Картир, тот самый большой перс с длинными усами, которого видел он у епископа. И книги везли в кожаном сундуке…

На груди под крестом лежали у него в сумке два письма. Одно — епископу Ктесифона мар Акакию, другое — собственноручно написанное мар Бар–Саумой его дальнему родственнику Авелю бар–Хенанишо с рекомендациями.

Авраам — сын Вахромея так и не посмотрел назад. Сердце его было пустым…

2

От дороги осталась песня…

Сначала ничего не было, только болезненная липкость в спине, и еще каменные столбы — конусы со звериными рельефами через каждый фарсанг пути. Сохранились они от старых арийских царей — Кеев, протоптавших эту дорогу к грекам тысячу лет назад. А ромеи, которые тоже властвовали здесь, поставили милевые камни: по три мили в фарсанге.

На второй день уже Авраам забыл об истерзанной спине, ибо огнем горели зад и ноги в промежности. Чувствовался каждый бугорок на дороге, слезы застилали глаза. У царского почтового поста, где стали на ночлег, он не мог слезть с лошади. Старый диперан–христианин принялся клясть его по–арамейски на все лады. И снова помог большой персидский сотник. Взглянув, как идет он враскорячку, перс сказал что–то армянину–смотрителю. Тот принес зеленой травяной мази, от которой утихло жжение.

Утром сотник сам затянул подпруги на его кобыле, по–новому уложил седло. Другие персы, уже на конях, молча ждали. И важный эрандиперпат Картир молчал и смотрел через перевал на встающее солнце…

Персы всегда молчали. Дорога была уезженная и мягкая от навоза. Копыта слышались лишь на деревянных мостках через стекающие с гор потоки. И караванов было мало. Только дважды на день звякали бубенцы, и на конях с подрезанными хвостами проносились к границе и обратно почтовые гонцы — армяне.

Песня пришла на пятый день. Сначала пахнуло в лицо теплым сладковатым ветром. Последние холмы раздвинулись, и широкая синяя долина до горизонта открылась впереди. Дорога сразу растекалась на много путей, и лошади пошли, затанцевали прямо по свежей, еще не выгоревшей траве. Может быть, тогда и началась песня без слов…

А на пригорке возле самой дороги двое персов, старик и мальчик, срезали широкими серпами первую весеннюю пшеницу. Едущий рядом с сотником молодой азат снял шапку, подставил ветру бритую крашеную голову с темной гривкой волос, оставленной посередине. И потом запел, совсем тихо вначале…

Он пел про косарей, что жнут пшеницу на горе. Это их судьба — жать пшеницу. А под горой через широкую синюю долину идет войско. Вечный воитель Ростам впереди, и яростным солнцем полыхает его меч. Железнотелый — ему имя, шкура тигра — одежда. Судьба предопределила быть ему опорой Кеева трона… Дрожит Туран — пристанище черного Ахримана. Ревут карнаи — боевые трубы. Вслед за Ростамом, затмевая день, плывут знамена витязей Эрана. Могучий слон на знамени — это Тус, прародитель Спендиатов, от каждого удара которого плачет целое туранское селение. Солнце и луна на знаменах, под которыми Фарибурз с Густахмом. Хищнопенного барса голову везет Шидуш, похожий на горный кряж. Полные грозной отваги, едут они: Гураз, чей знак — кабан, доблестный Фархад со знаком буйвола, Ривниз — с зеленоглазым тигром, открывшим пасть. Как жемчужина светла ромейская рабыня на ратном знамени удалого Бижана. Волк матерый с капающей изо рта кровью венчает стяг его отца — старого Гива. И золотой лев — знак дома неистового Гударза здесь…