Роман Шмараков - Леокадия и другие новеллы Страница 7

– Если ты просто сбежишь оттуда, нарядят следствие и тебя найдут. Давай-ка пойдем на площадь и вместе оттащим эту статую на мой двор. Люди, как ты знаешь, приносят мне прохудившиеся тазы и кофейники, так что я, пожалуй, могу починить и бога, которого ты неосторожно изломал. К следующей ночи все будет не хуже прежнего.

– О чем ты говоришь! – завопил водонос. – Едва взойдет солнце, все увидят, что статуи нет на месте, и тогда прощай моя голова!

– Нужды нет; ты заберешься на место статуи и простоишь там до вечера, покамест я буду ею заниматься, – хладнокровно отвечал ему приятель.

– Помилуй! только слепой не заметит различия между нами.

– Похоже, твоя голова тоже нуждается в починке, – сказал ему лудильщик: – неужели ты не знаешь, что люди меньше всего замечают вещи, которые изо дня в день торчат у них перед глазами? Отбрось все сомнения, бери в руки колокольчик и помни, что с закатом солнца я избавлю тебя от обязанности быть городом.

Таким-то образом случилось, что первое, что увидела вавилонская Аврора, поднявшись со своего шафранного ложа, был бедный водонос, стоящий среди городской площади на постаменте с колокольчиком в поднятой руке. Вид у него был очень глупый, хотя Авроре, вероятно, доводилось видеть и не такое.

VIII

Женщины ссорились у его подножия; маги беседовали о знаменьях; купцы заключали сделки; собаки кусали прохожих; он услышал столько всего о почтенных земляках, сколько они сами о себе не знали, стал наперсником стольких тайн, сколько не открывалось ни одному сильфу, и насладился бы весьма поучительными зрелищами, если бы мог забыть о себе самом. Солнце пекло так, что водонос чувствовал себя румяным хлебом в печи, и при этом ему нельзя было ни пошевелиться, ни даже повести бровью, когда с нее капал пот. Он и не знал, что день так длинен. Чтобы убить время, он начал загадывать самому себе загадки, но, к сожалению, отгадывал их слишком быстро; потом он решил попросить бессмертных богов о помощи и, подумав, кто из них скорее откликнется, решил обратиться ко всем им вместе.

– Благие и милосердные боги! – взмолился он в сердце своем. – Где бы вы ни вкушали свое вечное блаженство, между блюдами на своем пышном пиру вспомните о злосчастном водоносе, что играет чужую роль, опасаясь за конец своей собственной! Никогда прежде – ибо я не писал элегий, не зарабатывал на хлеб воровством и не вступал в законный брак – никогда мне не было столь желанно зрелище заката и столь нестерпимо его ожиданье. Конечно, я не стою того, чтобы ради меня погонять колесницу солнца, но если вы знаете нетрудный способ облегчить мое состояние, прошу вас, не пренебрегите им, – а я за это клянусь быть добродетельным или принести в жертву двух горлиц, в зависимости от того, что вам приятнее.

Но пока он говорил или, вернее, красноречиво думал все это, боги послали ему в ответ одну мушку от целого роя однодневок, праздно вившегося над площадью. Мало знающая свет и оттого беспечная, мушка подлетела к водоносу слишком близко и была затянута глубоко в ноздрю его воздыханьями о своей судьбе. Водонос задержал дыхание, моргнул, сотрясся, как канатоходец на колеблемом канате, замер, подумал, что смог удержаться, – и обманулся. Он чихнул, и колокольчик в его руке звякнул. Жрец, скучавший подле статуй, навострил уши и, убедившись, что ему не послышалось, со всех ног кинулся во дворец. Все засуетилось. Царю доложили о доносе статуи, а на вопрос, какой город поднял против него нечестивую главу мятежа, отвечали, что звон раздался от статуи, изображающей город Ис.

– Это поразительно, – сказал царь. – Недели не прошло, как мы назначили туда сатрапом Кареба. Какова неблагодарность людская – он еще не успел туда добраться, как замыслил отпадение! Скажи, визирь, слыхано ли такое?

– У человеческого сердца, государь, есть глубины, в которые никто не спускался, – с поклоном отвечал визирь. – Милосердные боги наделили нас столь многими заботами, чтобы нам было недосуг исследовать самих себя, ибо они знали, что это занятие для нас опасней ловли жемчуга и бесплодней погони за тенью.

– Не думаю, чтобы я спрашивал об этом, – сказал царь.

IX

За Каребом послали сильный отряд, велев ему поторапливаться; а так как этот вельможа свершал свое поприще без спешки, в каждом красивом оазисе останавливаясь на день-два, то посланные из столицы сообщили ему неприятную весть, что он государственный преступник, в тот самый миг, когда на горизонте показались блестящие стены и кровли города, над которым Кареб думал властвовать. Ему не дали даже удивиться как следует; закованный позорными цепями, посаженный на хромого верблюда, оплакивающий свою судьбу, Кареб был под неусыпным присмотром доставлен в Вавилон, где ему объявили, что он виновен в измене, а на попытки оправдаться отвечали, что статуя не ошибается. Назначен был день казни. Народ из близлежащих деревень стекался занимать места за несколько дней, ночуя на площади и питаясь тем, что получалось украсть друг у друга.

За всей этой сумятицей никто и не заметил, как в наступивших сумерках водонос с лудильщиком водрузили на прежнее место город Ис, с его грозным колокольчиком и безмятежно улыбающейся головой, приставленной так надежно, что теперь ничто бы не заставило ее покинуть свое место. После этого лудильщик побрел назад к своим кофейникам, посоветовав водоносу больше не дурачиться.

А водонос, едва уверившись, что все обернулось благополучно, был так счастлив, что не замечал ничего вокруг и только носился с кувшином, пританцовывая на бегу; потому о том, что Кареб схвачен и осужден по доносу волшебной статуи, он услышал лишь в самый день казни, и его сердце наполнилось сожалением. Он бросил свой кувшин, помчался на площадь, куда сошелся весь город, и, обращаясь к палачу и всей площади, завопил во все горло:

– Жители Вавилона и ты, широкая секира правосудия! Клянусь всеми богами, что Кареб не совершал того, в чем его обвиняют! – И, поведав свою историю, которую внимательно слушали добрые вавилоняне, судейские чиновники, палач с его секирой, боги, надзирающие за судом и расправой, и сам вавилонский владыка из дворцового окна, задернутого шелком, честный водонос закончил предложением отпустить Кареба, а взамен казнить его, поскольку он всему причиной.

X

Бродивший средь толпы безумец, который считал себя рыбаком, вместе с другими слушал водоноса. Удивительным образом от этой исповеди в нем прояснились мысли: он узнал себя, свою жену, вспомнил все, что повредило ему разум, и наконец того человека, которого заставил бегать за водой и который теперь хочет, чтобы его казнили. К старому воину вернулось былое мужество: зычным голосом он крикнул, что негоже наказывать человека, который всего лишь выполнял чужое распоряжение. Вслед за этим он рассказал, как в безумии, коим был охвачен, заставил водоноса таскать кувшин из фонтана в реку, загоняв его до того, что в недобрую минуту он споткнулся на площади.

Тут загорелся стыд в его жене; огласив площадь стенаньями, она призналась, что безумие мужа вызвано одним ее легкомыслием, и лишь просила не отправлять ее на тот свет в одиночестве, но дать ей в спутники того волокиту, из-за которого чуть не погиб разум и сама жизнь достойнейшего человека. Молодой человек, на которого она указывала пальцем, пытался закрыть лицо, однако же был узнан философом, по сей день гордым от воспоминания своей благотворительности. Испустив тяжелый вздох, он твердым голосом сказал, что если кто и виновен в пороках этого юноши, то не его незрелый нрав, но тот, кто давал ему дурные советы; засим он рассказал свою историю и – поскольку тщеславие не угасало в его душе и в такую минуту – прибавил, что совершил этот опрометчивый поступок в качестве опыта, ибо журналы никак не хотят его понять. Журналист, конечно, был здесь. Он рад был промолчать, но божество вавилонского раскаянья, у которого, по всему судя, нынче был праздник, бросило философа, едва завидев новую жертву, и завладело ею так же точно, как прежними. Журналист признался, что раздраженье почтенного философа вызвано его рассеянным пером, поскольку (мстительно прибавил он) ростовщик не хотел оказать ему снисхождения, и он не имел бесстрастия разбирать метафизику человеческой воли пред воротами долговой тюрьмы.

Народ не успевал поворачивать голову от одного к другому, гадая, которого же из них казнят. Ростовщик не мог запираться, но все свалил на действие отравленной рыбы, купленной его слугой на базаре; за рыбу повинилась торговка, простосердечно сказавшая, что ее рука наказала ростовщика, накормив его перцем, поскольку не могла дотянуться до женщины, опрокинувшей ее лоток с товаром.

– Это правда, – подняла голос вдова, бывшая неподалеку, – вспоминаю, что я перевернула лоток этой доброй женщины; я не видела белого света, оттого что Кареб отказался воздать мне за дамасские сливы, съеденные его конями.