Кирилл Берендеев - Неизвестная война. Повести и рассказы Страница 7

Роман медленно покачал головой. Движение далось ему с трудом.

– Кажется, никто не собирался исполнять задуманное.

– Ты прав, – вдруг произнесла Шарлотта. – Прости меня, Роман, но я и не осмелилась бы. Не потому, что боялась, нет, я… из-за тебя. Ведь ты первым окажешься на подозрении, даже если у нас получится настолько здорово, что никто о нас не будет знать. Ты ведь бежал в Австрию сразу после поджога Рейхстага.

– Я уехал.

– А я… прости, говорю, не думая. Улетел, так будет правильно. Но всем казалось, что бежал, что избежал участи быть убитым, при поимке, как сотни других коммунистов, оказаться в Бухенвальде, как Тельман и его соратники….

– Я не коммунист, – он говорил на автомате.

– Я знаю, но для гестапо разницы нет. Когда ты вернулся, с фальшивыми документами, с лицом, изборожденным бесконечными страданиями, но и отчаянной решимостью, я поняла, что должна уберечь тебя. Мы жили тише воды, покуда тебе не удалось вернуться по-настоящему. Устроиться на работу, подыскать жилье.

– Мы могли бы оставаться вместе и дальше. Мне казалось, мы делали одно дело, – почему-то произнес он. Шарлотта покачала головой. Но ничего не сказала. Неловкую паузу прервал Фрайтаг.

– Теперь ты понимаешь, что наш кружок – он, скорее по интересам. Мы верили и не верили в свое дело, вернее, мы верили в то, что не верим в него. Но собираться вместе, тайно разрабатывать планы, которые никогда не осуществятся – это…

– Алекс, что ты несешь? – возмутилась Грета.

– Но ведь это правда, Гретхен. Сущая правда, ты должна понимать, насколько наши потуги оказывались несерьезны. Ведь, ни одно покушение не пошло дальше разработки плана, да и на этом этапе непременно находился кто-то, кто саботировал его. Отсюда простая мысль: мы ничего не хотели, кроме, как побыть вместе в созданной нами нереальной опасности…. – и неожиданно продолжил: – Наверное, не только мы одни. Ведь были и другие организации, занимавшиеся подобным.

– А сейчас? – невольно спросила она.

– Сейчас нет. И давно уже. С той поры, как фюрер занялся не просто чисткой рядов, но экономикой, на него не было покушений. Может и были, но столь же, как и у нас, иллюзорные. Да и зачем? Он вытащил страну из нищеты, подарил новые идеалы, уверенность в завтрашнем дне, возвысил немцев, вернул земли, отторгнутыми или во времена недавней республики или некогда раньше. Никто не желает – ни здесь, в доме на Кайзерштрассе, ни в Берлине, ни во всей остальной Германии, – слышишь, Роман, – никто не желает смерти фюреру. Немецкий народ принял его, пошел за ним, утвердился в мысли, что Гитлер и есть их ставленник, их мессия, как почитает его Клаус. Человек, который построит тот Тысячелетний Рейх, о котором говорит почти постоянно. Ни в ком, кроме самых отъявленных безумцев, нет даже мысли навредить ему. Мы приняли фюрера, все склонились перед ним, согласились с тем, чтоб он правил нами, как вздумается, оставив нам лишь величие, веру в светлое будущее и благополучие. А большего и не требуется. Мы стали единой нацией, мы сплотились ими, мы сами подняли его на щит. И теперь еще долго не снимем, до тех самых пор, покуда он не сделает чего-то особо безумного. Но даже если и сделает… – Фрайтаг помолчал, разглядывая Кройцигера, съежившегося в кресле. – Даже если такой безумец, как ты, найдется…

– Вы не выслушали мой план, – неожиданно резко произнес Роман.

– Ты по-прежнему готов убить Гитлера? – тут же подскочил Клаус. – Но ты же один, у тебя не может ничего выйти.

– Клаус прав, – резюмировал Фрайтаг. – Германия против тебя. Но даже если ты сможешь что-то сделать, если убьешь фюрера, поверь, ничего не изменится.

– Я не понимаю.

– Постарайся понять. Народ верит носителю идеи, но даже если носитель погибнет, неужели, ты думаешь, не найдется других – его товарищей по партии, молодых протеже, кто мог бы поднять упавшее знамя и нести его дальше. И уже за ним пойдут миллионы. За новым фюрером. Как бы его ни звали.

– Ты так говоришь…, – беспомощно произнес Кройцигер. Голова закружилась сильнее, он понял, что не может больше находится здесь.

– Я даже не сомневаюсь в этом, – холодно отрезал Александр и с силой поставил бокал на столешницу. От резкого звука все, находящиеся в гостиной, вздрогнули.

Роман, оглушенный, поднялся. Через силу сделал шаг, другой, по направлению к выходу из комнаты. Следом за ним поднялась Шарлотта. Он покачал головой.

– Куда ты? – он пожал плечами.

– Не знаю, Чарли. Но мне надо уйти. Я должен…

– Что? – с тревогой спросила она. Роман не ответил. Медленно подошел к опустевшим стойкам на входе в гостинцу. Некогда там располагались головы Мессершмидта. Дегенеративное искусство. Он должен был понять. Он ничего не понял.

Кое-как зашнуровав ботинки, открыл входную дверь и едва не скатился с крыльца. Тяжело дыша, оперся о кирпичную кладку стены – счастье, никто, по его просьбе, не вышел провожать, никто не видел его сейчас. Желудок сковал спазм, он согнулся пополам, упал на колени, ожидая рвоты. Ничего не последовало. Постепенно спазм прошел. Головокружение стало потихоньку униматься.

Он прислонился к кирпичной стене, тяжело дыша, слыша лишь биение своего сердца. А когда сумел подняться, из окна донеслись слова Фрайтага.

– Исчезновения с карт Люксембурга, Лихтенштейна, даже половины Швейцарии никто не заметит. А вот с Польшей серьезней. За ней Франция, а значит…

– Значит, придется отнять силой, – продолжил Клаус. – Ведь это же наши земли. И Силезия, и Померания.

– Я слышал по радио, американский журнал «Тайм» назвал Гитлера человеком года. Статью из журнала зачитывали долго, но последнюю фразу я помню до сих пор: «Нам представляется более, чем вероятным, что Человек тридцать восьмого года может сделать год тридцать девятый незабываемым».

В темноте

Неизвестный фотокорреспондент ТАСС «Рукопожатие союзников»

События последних недель и дней кажутся кошмаром, от которого никак не удается проснуться. Всякий раз реальность находит лазейку, чтобы уйти, ввергнув в леденящую темноту полночных видений. Ускользает, оставляя лишь скопище снов разума и их бесчисленные порождения.

Когда началось это – первого сентября?… нет, гораздо раньше, в августе. Когда стало понятно, нет, не из газет, причем здесь газеты, каким-то нутряным, подсознательным ощущением, что надвигавшиеся с начала лета тучи все же прольются кровавым дождем. Бежать чувства этого не удавалось – самый воздух казался пропитан им. Сгущаясь в очередях, на стихийных митингах, просто на улицах, среди рабочего люда с газетами или листовками, едва разряжаясь в парках и скверах. С каждой неделей воздух плотнел, загустевал тягостной невыносимой тоской. От которой никак не удавалось избавиться. Разве на краткий миг – среди сжатых полей и проселочных дорог, покидая ставшие душными города.

А первого сентября, рано утром, западная граница рухнула. Немецкие войска маршем двинулись на Варшаву и Краков. Как говорилось по радио, после ожесточенных кровопролитных боев, в которых кавалерийские полки были брошены на панцерные дивизии вермахта, тевтонские легионы захватили весь запад страны. Шестнадцатого числа правительство оставило страну и бежало. Семнадцатого, когда в Польше воцарилась анархия, с востока волной обрушилась Красная Армия. Добивать. Мстить за позор двадцатого года.

Им никто не препятствовал. Как таковой Армии польской уже не существовало. Были лишь командиры, не пожелавшие склонить голову перед оккупантами. На пути захватчиков стеной встал Брест. И еще несколько городов. В том числе Вильно. Офицерский состав гарнизона, в котором я служил всего несколько дней назад, принял решение оборонять город до последнего. Восемнадцатого мы приняли первый бой. Кажется, до нас фронт большевиков вообще не встречал сопротивления – войска в белорусских воеводствах полками бросали оружие, и с явной охотою переходили на сторону оккупантов.

Первая стычка – скорее, проверка, что это действительно противник, – затем долгая, мотающая нервы тишина. Девятнадцатого на нас обрушились всей массой. Авиации и бронетехники в Вильно не было, гарнизон оборонялся, как мог и как умел. До тех пор, пока Томаш Бердых, мой друг, не поднял белый флаг, сдавая позиции врагу. Душащая горло паника, затем прорыв, и новые кровопролитные схватки. С бойцами, повернувшими штыки вспять.

Двадцатого гарнизону, жалким остаткам, снова было предложено сдаться. Предложения все те же – мы воюем не с рядовыми, а с «прогнившим режимом», все, кто добровольно сложит оружие, будут немедленно отпущены. Все, кроме офицерского состава, они вынудили нас затеять эту войну, они будут отвечать. Сдайте их, и вы свободны.

Начальник гарнизона собрал оставшихся под его командованием и приказал, срезав знаки различия, идти к большевикам. Он сам вышел говорить за гарнизон. Переговоры закончились быстро, он был взят под стражу, остальным – кроме офицеров, конечно, – разрешили покинуть место сражения. Солдаты объявили меня своим, только так я сумел избегнуть уготованного мне заключения. Или смерти – ожидать другого от новых властей не приходилось.