Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных Страница 70

Ей было известно, что он журналист, а это означало для неё принадлежность к городскому начальству. Юрий сказал — когда другие после работы отдыхают, он пишет книгу. И достал из портфеля папку. То была не прежняя, а иная рукопись. Рассказывалось опять же о военных событиях в Оренбуржье — но происходили они весною не восемнадцатого, а девятнадцатого года, когда уже без комиссара Житора, возглавляемые другими вожаками, большевики-оренбуржцы покрывали себя неувядаемой славой.

Галина Платоновна смотрела на портфель с взволнованной гордостью за любимого человека: в те годы портфель указывал на особое положение владельца, которое народ связывал не только с образованием, но и с властью. А то, что Юрий ещё и пишет книгу, погрузило женщину в благоговейную робость. Он, стоя, стал читать, а она, сидевшая на кушетке, почувствовала себя так, будто ей протянули предназначенный другому подарок и ошибка сейчас обнаружится.

«Колчаковцы двигались к Волге, — читал Вакер, — Оренбург был почти окружён: осталась одна отдушина в сторону Самары…» Фразы предваряли эпизод с истопником. Им был высокий, с седыми усами старик, который всю жизнь проездил машинистом на паровозе.

В каморку к истопнику зашёл давний товарищ — моложе годами, тоже из машинистов. Ныне он командовал бронепоездом, отправлявшимся в бой.

Командир был озабочен положением, находя его тяжеловатым. Старик же расправил на столе газету «Коммунар» и неторопливо, с трудом и тщательностью, зачитал: «Рабоче-крестьянская Россия встрепенулась. Она мобилизует своих лучших сынов. Честные, стойкие, справедливые люди борются не за личное счастье, а за весь народ. Солнце должно светить всем одинаково».

Истопник поставил на стол горшок со свежесваренной картошкой. Он и командир снимали кожуру с горячих картофелин, бережно посыпали их считанными крупинками соли — молчаливо вникая в смысл газетных строк. Затем старик проговорил с горделивой убеждённостью: «Буржуи рублями, а мы — людями!»

Он проводил товарища на станцию и растроганно осмотрел бронепоезд, надёжно защищённый листами высококачественной стали. Две трёхдюймовых пушки и шесть пулемётов установлены на бронеплощадках. По-комариному попискивает пар, с брызгами воды вырываясь из тоненькой трубки… Неожиданно командир меняется в лице — ему сообщили, что машинист заболел: тиф. Кто поведёт бронепоезд в уже начавшийся бой под Сакмарской? И тогда истопник, превозмогая страшную усталость от прожитых трудовых лет, ступил на подножку. Кочегар подал ему руку. Весёлый парень выскочил из толпы провожающих, хлопнул себя по коленям.

«Вот они — оренбургские старики! — крикнул он. — Пусть Антанта не смеётся, а плачет, глядя на них!»

Вакер говорил хозяйке, до чего ему нравятся яблоки её сада! как сладки малина и крыжовник и как мило ему работается у неё.

— Разбаловала ты меня, — сказал он однажды с ласковой ленцой, приятно позёвывая, — только у тебя и пишется с настроением… Тебе не помешает, если я мои работы буду тут оставлять?

А он уже оставлял здесь кое-что из одежды. Разумеется, не помешали и работы. Галина Платоновна поместила под своей кроватью чемодан: в нём, под стопками чистой бумаги, лежала первая рукопись, которой не суждено было вырасти в роман. На самом дне чемодана хранились тетради хорунжего.

Юрий, приезжая, убеждался, что они на месте, потом в светёлке собирался с мыслями и посвящал себя сочинению о старике, ведущем бронепоезд… Между тем воздух становился по-осеннему прозрачен, потом повалил пухлый, рыхлый снег. Когда Вакер и Галина Платоновна, попарившись в баньке, пили чай с вареньем, как-то по-особенному уютно пахло вениками, которые бережливая хозяйка забирала в дом.

Зимой приезды Юрия стали редкими: ревниво держала газетная работа. А какое выдалось время: будто везут в «чёрном вороне» по ухабам, и чем далее — тем разухабистее трясёт. В марте после процесса по Антисоветскому правотроцкистскому блоку расстреляли Бухарина, Рыкова и ряд других именитых людей. С грозной неизменностью звучали призывы к бдительности. Оказалось, что великого пролетарского писателя Горького, его сына Максима, партийного деятеля Куйбышева, председателя ОГПУ Менжинского отравили подлые враги.

В сердце Юрия впивался холодок потрясённости: вождь, пропалывая поле, выказывал себя художником с живым воображением, которое засевало необозримые края уверенностью в непреложной правде… Размышлять о её сотворении было щекочуще-интересно и страшновато. Юрий заключал, что живёт в эпоху тайного чёрного романтизма — когда так важна зримая светлая романтика.

Пришёл срок, и его приверженность к ней оценили: столичный журнал напечатал повесть Вакера «Вечная молодость пламени». Запоминалась фигура старого машиниста в паровозной будке бронепоезда. Полированную сталь рычага сжимала рука — не по-стариковски сильная; обкуренные, цвета охры ногти казались твёрдыми, как металл.

76

Тот, кто столь оригинально помог в создании образа, однажды вновь овладел мыслями Юрия. В Оренбургской области осваивалось недавно открытое месторождение нефти, и газета направила Вакера к нефтяникам написать очерк. Путь лежал через Оренбург, где журналист побывал на приёме у руководящих лиц. После семи вечера он оказался свободен — утром ему предстояло отправиться на север края.

Было преддверие зимы, которую отметит в истории «финская война»… В Оренбуржье бураны разгулялись с начала ноября. Вот и теперь, когда Вакер шёл по скупо освещённой улице, снег падал полого и так густо, что того и гляди заблудишься.

Как только он узнал о предстоящей командировке, сознание принялось рисовать встречу с хорунжим. Юрий себя урезонивал: встреча совершенно ни к чему! Но любопытство подзуживало неукротимо: как будет держаться старец? Неужели ничем не проявит интереса к тому, почему Вакер его не выдал?.. А о расстреле Марата упомянет или нет? Если да, то с каким видом? Позлорадствует? Угостит какой-нибудь мудростью?

«Всё это, — говорил себе Юрий, — не стоит риска! Вдруг старика разоблачат? Он вспомнит наведавшегося журналиста, которому давно известна его тайна…» — «Да кому дело до этого дряхлого, немощного деда? кто принимает его всерьёз?» — сопротивлялась страстишка, которая, возникнув при однажды защекотавшем вопросе, сама собою не затихала. «Его, может, и в живых нет», — убеждал себя Вакер с тем, чтобы отменить визит. «Так вот и проверишь!» — отзывалась страстишка.

Не без блужданий вышел он, наконец, к помнившемуся арочному ходу. Во дворе, тёмном, глухом, тропку к флигелю занесло снегом. Вакер, взойдя по ступенькам в коридор, холодный, освещаемый лампочкой, свисающей с потолка, остановился перед дверью, что закрылась за ним более трёх лет назад. Отгоняя от себя некоторую нерешительность, он без надобности посмотрел на часы и осторожно постучал. За дверью спросили: «Кто там?»

— Я — знакомый Терентия Пахомовича! — произнёс он раздельно и внушительно.

Минула минута-вторая, дверь приоткрылась — на Вакера смотрела старушка-хозяйка, которую он и помнил такой: коренастой, с цепкой живостью взгляда. Вдруг он заметил, что платок на ней тёмный — и догадался…

— Не стало его… ещё в прошлом году летом не стало.

Юрий, с соболезнующе-печальным выражением, вздохнул. Ему показалось, старушка раздумывает, и он не уходил, выжидательно помалкивая.

— А какое у вас к нему было дело? — спросила она.

— Я здесь проездом — и хотел проведать.

Хозяйка приоткрыла дверь пошире, быстро глянула, нет ли кого позади пришельца, и сняла цепочку.

— Заходите, коли о нём помнили…

В комнате было, как прежде, чистенько. У выбеленной стены стоял знакомый топчан, застеленный с той праздничностью, которая говорила, что на нём не спят. На подушке, пышной, в кипенно-белой наволочке, лежало маленькое вышитое полотенце.

Гость присел к столу, за которым в свой последний приход пил с хозяином чай. Сейчас самовар отсутствовал, стояла лишь хлебница с четвертинкой буханки. Вакера донимала загадка: старушка узнала его? Он чувствовал, что да — однако она ничем этого не показывала. «Та ещё штучка! — он ненавязчиво наблюдал за нею. — Интересно — старик ей рассказал, что передо мной открылся?»

Она достала из кухонного шкафа графинчик, рюмку, отрезала ломтик хлеба, поставила солонку.

— Помяните мужа моего, добрый был человек… — и отвернулась, скрывая слёзы.

— Простите, что пришёл, вас расстроил, — проговорил Вакер, выражая голосом и видом огорчение и сострадание.

Она вытерла глаза платком.

— И себе налейте, что же так-то… — сказал он со скорбной теплотой и посолил кусочек хлеба.

Хозяйка выпила свою рюмку стоя.

— Болел Терентий Пахомович? — вежливо поинтересовался гость.

— В его года-то какое уж здоровье? Но чтобы очень болеть — нет. На Троицу Бог послал такое жаркое воскресенье — истинное пекло, как в печи! А в понедельник, в Духов-то день, заветрило… Он вот тут за столом сидел, собрались мы гороховую кашу есть. А стекло в окне так и звенит от ветра. Тут ложка об пол звяк. Уронил он ложку-то. «Ох, — говорит, — не дойти мне до топчанчика…» Голова на грудь опустилась — и замычал, замычал… — хозяйка, плача, закрыла лицо платком. — Тут через два дома фельдшер живёт, старичок. Я к нему. Пришёл он — поглядел его, потрогал… говорит: «Мне бы такую смерть. Он и не почувствовал».