Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 70

Она не знала, сколько денег привез с собой Григорий Иванович, но зато была убеждена, что, сколько бы их ни было, Кусков не утаит для себя и полушки.

— Раскидай их, Ванюша, и запри комнату, к завтрему обсохнут — сочтем! — просто сказала она, торопясь к больному, оставленному на попечении дочери и зятя.

У постели Григория Ивановича священнодействовал аптекарь Сиверс. Огромным термометром Цельсия, драгоценным инструментом, чуть ли не единственным на тысячеверстную округу, измерял он жар, отнявший у морехода память и сознание.

— Гм, ja… O, ja, — рассердился старик, разглядев ртутный столбик, поднявшийся за 40° деления термометра. — Простодушная горячайка, — немилосердно коверкая русские слова, ответил он на настойчивый, спрашивающий взгляд Натальи Алексеевны. — Es sei страшни шорт, aber милостифи бох! Будем лечить, — Колумбус русски soll nicht sterben.[61] Я до кризис переселяется на ваш клеб, Наталия Алексеевич…

Старик Сиверс, швед по рождению, служивший когда-то врачом в армии так называемого великого Фридриха и попавший в Сибирь тридцать лет назад после пленения в роковом для немцев сражении под Кунерсдорфом, прочно обосновался в Иркутске и не пожелал воспользоваться дарованным, Екатериной II, разрешением вернуться в Европу.

Старый Сиверс был своим человеком в доме Шелиховых и души не чаял в славном мореходе. Сын Сиверса, худосочный иркутский канцелярист Адам Сиверс, по рекомендации, умело ввернутой в беседе с Безбородко Григорием Ивановичем пять лет назад, был зачислен переводчиком и суперкарго[62] в направленное вскоре после того из Иркутска посольство в Японию. Посольство возглавляли немцы: гижигинский исправник поручик Адам Лаксман и отец его, носивший фантастический титул «минералогического советника кабинета», лекарь Эрих Лаксман.

Посольство успеха не имело из-за немецкого чванства и глупости, как объяснял это Сиверс-отец, однако Сиверсу-сыну оно принесло чин титулярного советника и повышение по службе.

К чудачествам старого Сиверса относили пристрастие его к китайской медицине и фармакопее: к чудному корню женьшень, пантам маралов и другим чудодейственным средствам, перекочевавшим из страны Тибета и далекой Индии.

Заветная аптечка была перенесена в дом Шелиховых и, возможно, сделала свое дело. Усилия Сиверса подкреплялись любовью и волей Натальи Алексеевны в борьбе за жизнь любимого человека. Но верней всего думать, что и в этот раз, в последний может быть, сказалась могучая натура морехода.

С десятого дня по возвращении домой, после кризиса, когда казалось, что душа Шелихова покидает измученное тело, и Сиверс, с трудом разжав его сцепленные зубы, влил в рот — последняя надежда! — отвар корня женьшень, Григорий Шелихов начал медленно, но верно возвращаться к жизни.

Оправляя как-то подушки, Наталья Алексеевна заметила в темных кудрях мужа прядки совсем белых, седых волос.

«Не попадем мы, Гришата, в Славороссию твою. Не доживем увидеть, как сбудется, да и сбудется ли без тебя мечта жизни твоей?» — с непереносной горечью в сердце подумала Наталья Алексеевна, и впервые за все дни страшного испытания из черных запавших глаз ее теплым градом покатились слезы на еще бесчувственное, но живое лицо мужа.

Глава шестая

Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки, спросил, едва шевеля губами: «Чьи эти ребята… чьи?»

Однако выздоровление подвигалось довольно быстро.

— Наташенька! — наконец вполне сознательно и отчетливо проронил он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона старого письма, лицо жены. — Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе нет, — путался он в мыслях, потеряв представление о времени и событиях, предшествовавших болезни.

На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом свирепствовал прибайкальский норд-ост — тундровая «харахаиха», подобно сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской добавкой к ней — тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и дыма. Обычные в жаркие лета таежные пожары почитались божеским попущением, тушить их было некому и нечем, спасение приносили осенние дожди и зимние снега.

Бесконечные дни иркутского лета Григорий Иванович проводил в своем саду, где в дальнем конце, в зарослях черемухи среди кедров по обрыву над Ангарой, гудела жизнью и трудом бортевая пасека. Сад Шелиховых был предметом восхищения немногих и зависти для большинства.

В середине сада красовалось до полусотни раскидистых деревьев амурской яблони дичка, прищепленных на рыльскую, с родины доставленную антоновку-каменку. Рядом был разбит ягодник, с отобранными в тайге лучшими кустами малины щетинки и облепихи; на ягодах облепихи иркутяне издавна научились готовить крепкие настойки на меду. Еще подальше раскинулся огород. Половину огорода занимал незнаемый заморский овощ — картофель. Именитых иркутских купцов, из них многие были компанионами Шелихова по океанским промыслам и торговле с Китаем, особенно раздражала возня Григория Ивановича с «чертовым яблоком» — картофелем. Из предшествовавшей последней поездки в Петербург, в небольшой сумке, всю дорогу хранившейся под шубой, мореход привез в Иркутск десятка три картофелин, добытых между делом и тайным путем через подкупленного садовода из оранжереи при петербургском «фонтанном доме» шталмейстера Петра Борисовича Шереметева. Там его высаживали для графского стола рядом с ананасами. Великие достоинства картофеля расхваливали книжки государственной медицинской коллегии, внедрявшей по личному заданию императрицы новую, неведомую в России культуру.

Узнав из книжиц об успехах земляного яблока в Англии, Фландрии и Германии, а главное — о происхождении его из Южной Америки, где оно было найдено европейскими землепроходцами в высокогорных долинах Анд, Шелихов прельстился мыслью ввести новую культуру в Сибири и перекрыть ею постоянный хлебный недостаток в русских поселениях на севере американского материка.

— Бахвальство! Озорничает и с жиру бесится, — неодобрительно отзывались иркутские толстосумы о картофельной затее Шелихова. За мореходом водилась слабость преждевременно хозяйничать в будущем — он пообещал через десять лет заменить потребление хлеба «чертовым яблоком» своего огорода и продавать его по десять копеек за пуд.

С Шелиховым купцы во многом не ладили, готовы были дерьмом закидать его огород. Чем черт не шутит, когда бог спит. Хлебушко, он кормит не столько пахаря, сколько умного человека: по отдаленности от хлебных мест иркутские амбарщики, случалось, поднимали ржаную муку до баснословной для того времени цены в три рубля, в Охотском и на Камчатке — до восьми, а в американских поселениях — до двенадцати и более рублей за пуд.

По компанейскому договору многие иркутские хлебники были не только пайщиками по промыслам, но и поставщиками продовольствия и других нужных на американском берегу товаров. В возможность замены хлеба твердым и грязным «каратуфелем» они не верили, но за всем этим подозревали хитрый подкоп Шелихова под законнейшие, по их убеждению, купеческие барыши. Поступиться своими барышами они никак не хотели и искали только случая сократить самоволие морехода. Болезнь Шелихова дала им возможность по-своему вникнуть в дело.

«Брюхо — твое, хлеб да соль — мое; захочу — на вес золота продам, захочу — даром отдам!» — как сговорившись, отвечали кондовые иркутяне на частые упреки Шелихова. Упрекал же он их в живодерстве и непонимании обязательных, по его мнению, для просвещенных негоциантов гражданских обязанностей и государственного интереса в обслуживании продовольственных надобностей американских поселений.

Любопытствуя узнать про столичные новости, указные привилегии и охранные грамоты, добытые Шелиховым для колоний на американской земле, компанионы не хотели дожидаться выздоровления Григория Ивановича. Несмотря на всяческие препятствия, чинимые Натальей Алексеевной, оберегавшей спокойствие мужа, они поодиночке и как бы невзначай пробирались в сад Шелиховых, где, как в конторе, вели с ним долгие и утомительные споры по каждому пункту, плана наилучшего устройства и прочного закрепления первых поселений на заокеанской русской земле.

— Ежели собрались навестить меня, побеседуем, господа компанионы! В ногах правды нет, садись в кружок поближе до меня… Кусков, тащи скамьи! — радушно пригласил в одну из таких встреч топтавшихся вокруг него купцов Григорий Иванович. — На Наталью Алексеевну не серчайте, что не допущает вас, женщина — она о своем деле понимает! — шутливо оправдывал он жену, неласково принимавшую гостей.