Владимир Григорьев - Григорий Шелихов Страница 71

— Ежели собрались навестить меня, побеседуем, господа компанионы! В ногах правды нет, садись в кружок поближе до меня… Кусков, тащи скамьи! — радушно пригласил в одну из таких встреч топтавшихся вокруг него купцов Григорий Иванович. — На Наталью Алексеевну не серчайте, что не допущает вас, женщина — она о своем деле понимает! — шутливо оправдывал он жену, неласково принимавшую гостей.

Отчет о поездке в столицу, который Шелихов думал сделать собранию пайщиков по выздоровлении, был продуман им до конца. Он понимал, что не следует обольщать ни себя, ни своих компанионов надеждами на поддержку и помощь власти. Освоение и будущее русской Америки предоставлены собственным силам, разуму и размаху русских людей, хорошо и то, что мешать не намерены…

— Скучно встретили челобитие мое американской землей, — заключил он рассказ о встречах и разговорах с сильными петербургскими людьми. — До государыни не допустили, а на случай — ответ держать придется — куски бросили. — Шелихов прочел копии указов, добытых через Альтести, сказал о привезенных в мелкой монете двухстах тысячах рублей. — Все дело на наши плечи ложится, господа купцы, без народа же плеча нашего не станет дело поднять! Значит, первое дело народную силу раскачать…

— Не купеческое занятие предлагаешь, Григорий Иваныч! Наше дело купить товар выгодно — выгодно товар продать, прибылое в кубышку про черный день положить… Торговлей купеческому сословию силу копить положено, а не народ мутить, на неведомое дело поднимать. Зачем в народе душу мечтанием тревожить! — степенно и убежденно возражал мореходу признанный иркутский «златоуст» Иван Ларионович Голиков.

— Торговать хочешь — товар иметь надо! — пытался Шелихов склонить компанионов к вложению прибылей компании, как и накопленных капиталов. Без денег не построишь кораблей, не развернешь мануфактур, ремесленных промыслов, домостроительства, не откроешь школ и всего того, чем бостонцы закрепляют за собой необозримые земли. — А кто же у нас товары работать будет? Где и какие у нас товары против английских или бостонских стоять могут? Опять же, чтобы товары продать, покупной народ с деньгой нужен, а мы народ до костей обдираем, труда его хлебом насущным не обеспечиваем…

— Не купеческое дело взглядывать, кто какие щи варит да есть ли в них мясо, — купечеству торговать положено, дворянству — в войске быть, чиновнику — государством управлять, а прочий народ — мох и трава. А ты знаешь, Григорий Иваныч, для чего трава каждый год нарождается? Коси, пока отрастает… Раз от казны пособия на Америку не положено, значит ненужная она нашей державе — так я тебя понимать должен? А что сумеешь не мудрствуя взять — на то забороны нет… От гордыни, суемудрия и лукавствия спаси и сохрани нас господь! — истово перекрестясь, отмахнулся купеческий «златоуст» от развернутых мореходом соблазнительных картин преуспеяния заморских поселений, ежели в них капиталы и душу живую вложить.

— Бостонцы и англинцы нам не указ, пускай хучь вдвое дешевле свое добро предлагают, а за мое мою цену подай! — упорно бубнил новый компаниои, обрусевший грек Калофати.

— Запретим построже у иноземцев товары покупать! — упирал на запретительные меры отставной прокурор — пайщик Будищев.

— Распустил ты добытчиков, Григорий Иваныч, — кричали третьи, — а мы их в Нерчинск на рудники высылать будем за нарушение подписки… Исправника на них пошлем! — особенно настаивал на карающей руке гнусавый голос богача Мыльникова, метившего в перегонку с Голиковым попасть в заправилы компании.

— Ваша, купцы, утроба свиная, ненажорливая, она людей на разврат и своеволие толкает! — вскипел наконец мореход, раздраженный тупой и самодовольной алчностью компанионов, и достал одно из последних секретных донесений Баранова. Он их обычно не оглашал и решения, поскольку они часто касались вопросов щекотливых и сомнительных, принимал единолично или по совету с Натальей Алексеевной и зятем Резановым. — Хлеба на Алеуты и в американские селения мы не посылаем уже третий год и делаем это для того, чтобы разобрали там старую, тухлую муку. Каюсь, и я грешен, мирился на этаком! Купеческого сына Егория из великоустюжских Пуртовых все знаете? Кто худое о нем скажет? В запрошедшем году ушли люди на летние промысла без запаса… Даже алеутское брюхо не принимало вашей муки, да еще по шешнадцать рублев за пудик! Промышлял и Пуртов с партией в Чугацкой губе. И зашел туда английский торговый разбойник капитан Кокс, может статься, и не случайно зашел, если поразмыслить, что он сейчас на шведскую службу записался… Получать в Иркутском на паи прибыль — дело немудрое, а в Америке на паи ее промыслить — хлебнешь всякого! Деларов, лысомудрый грек, — дело это было до приезда Баранова, — дал Пуртову трех беглых матрозов с китобоя шведского, на Кадьяке приставшего, они и замутили промышленных, как увидали английское судно, а может, и сговор у них на это с Коксом был… Зашумели островные американцы: «Русские товаров не посылают — русские сюда больше не придут! Давай муки на затуран,[63] водки давай, сахару, девкам-каюркам китайки давай, не дашь — домой повернем».

— Пострелять их Пуртову надо бы! — рявкнул в воинственном азарте один из компанионов, иркутский старожил Ферефёров.

— Там стрелять — не ветры из брюха пускать, Иван Максимыч, по опыту знаешь! — не полез за словом в карман Шелихов под грохочущий хохот остальных компанионов, намекая не то на неудобную в обиходе привычку сибирского старожила, не то на две его собственные экспедиции, отогнанные туземцами от американских берегов.

Выпучив водянистые навыкате глаза без ресниц, Ферефёров было вскочил и снова сел, вытирая взопревшую шею красным ситцевым платком. Соседи переглянулись, ухмыльнулись добродушно и безнадежно покрутили головами, отодвигаясь от тучного купчины…

— Вот слушайте, я зачту, что пишет Баранов, — сказал Шелихов. — «Замутили беглые шведские матрозы алеутских мужиков. Пуртов видит — не сладить, поехал с шведскими матрозами на Коксов корабль. Договорился честь честью и на другой день повез ему, а матрозы те на корабле остались, повез ему три байдары бобров и морских котов на хлеб, на ром, на пестрядь менять… Кокс обмен обещал сделать по бостонским ценам, а они втрое ниже наших. Подняли рухлядь на палубу, и Пуртов взошел, а на него двое громадных негров кинулись с кандалами… Только Пуртов не сробел — не велик собой, знаете, а в груди поперек себя шире! — одного черного на месте ушиб, другого за борт бросил и сам за ним вниз головой, ухватился в воде за байдару и к берегу погнал… Кокс из пистолетов и ружей в них палил, но ушли! Одного только ранили… На берегу старшим Медведков оставался… Есть у нас такой бесценный человек, он с американцами, почитай, десять лет прожил и первым у них начальником стал! Медведков мигом изготовился к встрече, байдары в камнях укрыл, единороги выкатил, людей расстановил… и Кокс — он в подзорную все разглядел — для острастки стрельнул с десяток раз, безвредно — далеко стоял, а ближе через камни к берегу не подойдешь — он на другой день и ушел в море». — Шелихов кончил читать, отодвинулся в тень высокой белой березы и, не глядя на собравшихся, сказал: — Вот какие люди на нас работают! Одна колюжская дорога сколь тягостна и несносна для бедных иноверцев… Представьте едущих туда и обратно до Якутата тысячу верст в тесной байдаре, без парусов, на гребках, по недостатку кормов в пути голодающих, а по малоимению пристаней погибающих от бурливости моря. Вот и предоставляю вам судить, требуется ли отважность духа у русских быть в таких делах!

Все молчали. Невзгоды «колюжской дороги», развернутые Шелиховым в сладостной тени сада, заставили даже тупых иркутских купцов присмиреть и хотя бы на время прекратить возражения, порождаемые алчностью и погоней за наживой.

— Какое же наказание положил ты на Пуртова, Григорий Иваныч? — прервал Голиков молчание.

— Отписал Баранову объявить Егору Пуртову замечание за то, что вступил на палубу чужеземного корабля без осторожности, и ему же и Медведкову за удальство и достойный отпор врагу предложил выдать по суховому паю не в зачет службы, а иноверцам промышленным, что с ними были, по стакану водки и аршину бисера… за здоровье господ компанионов! — без тени смущения ответил Шелихов.

— Поощрил, значит, за бунт и воровство, — подхватил Голиков, поглаживая бороду. — Нет, Григорий Иваныч, так руководствовать и нас не спросясь не годится! Награждения татей, хоть и невелики деньги, на свой пай не приму…

— Кому пироги ясть, а нам с сумой по миру идти! — наливаясь кровью и пуча глаза, пробурчал Ферефёров.

— Ты постой, Иван Максимыч! — остановил его Голиков. — Не путай пустого с делом… Мы, Григорий Иваныч, к тебе идучи, положили промеж себя дать облегчение трудам твоим… Всем-то ты один ворочаешь, долго ли надорваться! Вот мы и решили за счет компании подпереть тебя верным и добрым человеком и на то место наметили Полевого, ты-то знаешь его, Алексея Евсеича, вроде бы главным суперкарго компании назначить, — говорил Голиков, осторожно подбирая слова и нащупывая отношение Шелихова к попытке компанионов ограничить его доселе бесконтрольное и единоличное управление делами компании. — Ты вот и сам не раз жалобился, что все на себе везешь, мы и приняли в резон… Я не могу морской торговлишкой заниматься, земноводная у меня душа, да и откупные дела досуга не оставляют… Ты руководствовать будешь и, как был, распорядчиком и направителем останешься, а он, Алексей Евсеич, хозяйственные мелочи возьмет — закупку товаров, продовольствия, доставку, раздел промысла, людей подотчетных проверку, склады, кладовые, магазеи наши…