Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне Страница 75

Кристель взяла из его рук бутылку и боязливо заглянула в могилу, где гроб уже был закрыт землёю.

— Говорят, вы умный человек, дедушка Игнас! Скажите пожалуйста, что думает теперь покойник?

— Благослови Господи и помилуй! — проговорил с испугом старик. — Чего ты не выдумаешь! Плохая была бы история, если бы мертвецов мучили разные мысли. Слава Богу, они не думают и не говорят. Мы достаточно насыпаем на них земли, чтобы они замолкли навеки.

— Священник говорил, что все мертвецы встанут, когда наступит Страшный суд, — заметила Кристель.

— Это правда, — подтвердил могильщик, поправляя свою ермолку. — Святые будут нашими заступниками на Страшном суде. Но он ещё не скоро будет, и неизвестно, доживём ли мы до этого... Ну а ты сбегай скорее и принеси вина. Ты сама дрожишь от холода, я тебе непременно дам глоток.

Но Кристель против своего обыкновения медленно шла по кладбищу, погруженная в глубокую задумчивость. Вот тут, у ворот, она схватила за руку человека со странными чёрными глазами, которых она не могла забыть, потому что этот человек не походил ни на одного из тех, кого она встречала в своей жизни. Не ослышалась ли она?.. Он шепнул ей: «Когда поднимется месяц над Траунштейном, приходи к замку и жди меня у садовой ограды»... Что он хочет сказать ей? При этой мысли вся кровь бросилась ей в голову; у ней вырвался торжествующий возглас, но она тотчас же оглянулась на могилу, и чувство торжества сменилось смертельным испугом. Она бросилась с кладбища, как лань, преследуемая охотниками; но сзади её никого не было; на кладбище царила мёртвая тишина, прерываемая только бранью могильщика, который называл её ленивой, негодной тварью.

Между тем в замке за поминальным обедом, который граф Ульрих счёл нужным устроить, чтобы не отступать от старых обычаев, шли оживлённые толки о надгробной речи капуцина. Все гости безусловно хвалили её, даже Витторио Цамбелли, который хотя и слыл поклонником Бонапарта, но горячее всех защищал её против хозяина дома, крайне недовольного запальчивостью монаха.

— Он напомнил мне сегодня бешеную лошадь, — сказал граф Ульрих, — которая закусила удила и несётся неизвестно куда. Разумеется, он сделал это из усердия, но мне придётся поплатиться за его неосторожность. Генерал Андраши в Вене дня через три получит самые подробные сведения обо всём, что произошло здесь, да к тому же ещё молва, по своему обыкновению, из мухи сделает слона. Начнутся бесконечные запросы, и я получу формальный выговор от имени императора. Почтенному патеру, разумеется, беспокоиться нечего; он выспится с похмелья и будет по-прежнему собирать милостыню на свой монастырь.

Те из гостей, которые считали Цамбелли французским шпионом, были уверены, что он обиделся на слова графа, приняв их на свой счёт, и ожидали с его стороны дерзкого ответа.

Но итальянец не выказал ни малейшего неудовольствия.

— Вы, вероятно, говорите это в шутку, граф, — сказал он своим обычным вежливым тоном, — с целью развеселить нас после печальной церемонии. Мы, слава Богу, находимся в мирной Австрии, а не в Испании в Сиерра Морена, где безумная речь монаха может стоить нескольких сотен жизней и где нужно взвешивать каждое слово. Граф позволит мне заметить, что его беспокойство не имеет никакого серьёзного основания. У генерала Андраши много других более важных дел, нежели чтение проповеди какого-нибудь капуцина. Наконец, патер совершенно прав со своей точки зрения. Он должен ненавидеть Наполеона, отъявленного врага монастырей и папы. Вполне естественно, что он приписывает ему всякое преступление; если стог сена загорится на поле, то патер и тогда скажет, что его подожгли слуги Бонапарта. Он даже поступает таким образом с предвзятой целью, но я не вижу в этом ничего опасного для французского императора.

— Почему вы так думаете? — спросил Пухгейм, не обращая никакого внимания на неудовольствие, отразившееся на лице графа Ульриха. — Положим, этот капуцин не в своём уме и пьяница. Разве Равальяк был многим лучше?

— Позвольте вам заметить, барон, — ответил Цамбелли, — что он был француз. Но мы, немцы, долготерпеливый, спокойный и бесстрастный народ. По временам мы видим, что как будто у нас всё небо покрыто заревом, а на деле выходит, что горит простая солома.

— Но и горящая солома при бурном ветре может сделаться гибельною, — возразил барон. — Тогда каждый пучок обращается в красного петуха, который охватывает крышу за крышей.

— Мне кажется, — сказал Цамбелли, — что в нашей Австрии никогда не будет такого бурного ветра. Мы, немцы — моя мать была немка — лучше всех умеем пользоваться дарами мира; мы покорили свет заступом и пером. Почему же не предоставить другим народам военную славу? Разве вы ставите Марса выше Аполлона? Ещё недавно графиня Антуанета прочла нам превосходное стихотворение Шиллера — хвалебную песню миру, где поэт воспевает Цереру, земледелие и жатву. Мне тогда невольно пришло в голову: вот верное изображение нашей плодородной, богатой хлебом и вином Австрии, поэзия кроткого и миролюбивого народа, похожая на прозрачный источник, бьющий из скалы.

Благодаря ловкому итальянцу разговор незаметно перешёл на другие предметы, и маркиза с дочерью, единственные дамы, присутствовавшие за столом, приняли в нём деятельное участие.

Как хозяин, так и гости избегали теперь всякого намёка на похороны Жана Бурдона. Рассуждали о предстоящей охоте за сернами у герцога Иогана в Штирии, о скором возвращении в Вену, столичных празднествах и удовольствиях, о катанье на санях и т. п. Мало-помалу все пришли в наилучшее расположение духа, не исключая и Гуго, которому граф Ауерсперг сообщил много интересных подробностей о столичных актрисах и певицах. Таким образом, к концу обеда не осталось и следа от мрачного и серьёзного настроения, с которым все сели за стол.

После обеда граф взял Эгберта под руку и предложил ему прогуляться по саду. Некоторые из гостей последовали их примеру, другие остались у бутылок и продолжали на свободе прерванный спор.

— Значит, вы непоколебимы в своём решении, Эгберт? — спросил граф, когда они очутились одни в длинной аллее.

— Да, граф, завтра мы должны непременно отправиться в Вену. Я уже давно из дому, и, верно, там уже накопилось много дел, требующих моего присутствия.

— Вам можно позавидовать, Эгберт! Вы, бюргеры, живёте для самих себя и хлопочете только о своих личных делах, между тем как на нас, дворянах, лежат все заботы и затруднения общественной жизни. Я, разумеется, не одобряю этого