Георгий Марков - Старый тракт Страница 8

— Чтоб народ до жизни хорошей дошел, Виргиния Ипполитовна, надо мастерам дать простор. А откуда ему быть? Вот, к примеру, наш Иркутский тракт. Тут один Петр Иваныч строит. Да где ж ему одному охватить этакую махину. Почему б, к примеру, купцам Кухтерину, Фуксману, Второву не подсобить тракту? Мосты построить, переправы на паровую тягу перевести, постоялые дворы новые срубить. Приходилось мне как-то с важными фельдъегерями подъезжать. Уму, говорят, непостижимо, какое неустройство на тракте. Местами грязь до конских лопаток. Маята одна и растрата сил и веры в Господа Бога… Рукастых мужиков с топорами на эту нужду надо б бросить. Скатертью тракт покроют.

Шубников бегло переглянулся с Виргинией Ипполитовной и понял, что она думает о том же: не учтиво с их стороны не откликнуться на его рассуждения, сделать вид, что сия погудка не по их нутру.

— Истинно, Ефрем Маркелыч! Когда мы с Петром Иванычем ехали через Барабу, насмотрелся и на партии ссыльных и обозы переселенцев. Несчастные! Арестанты умирают на ходу под цепями. А переселенцы чуть прикрыты лохмотьями… А дожди, стужа по ночам, а ведь лето. А зимой? О господи, и за что ниспослана такая горькая доля русскому человеку?! — голос Шубникова напрягся, и он сомкнул челюсти, чтоб не всхлипнуть.

— И сколько слез пролито, а все неподвижен жернов гнета! — прошептала Виргиния Ипполитовна и провела платком по глазам.

Все надолго замолчали. Даже стука ножей и вилок не слышалось. До еды ли при таком разговоре?

— Ой, извиняйте, сплоховал малость, — вдруг спохватился Ефрем Маркелович, — может, кто желает водочки или вот рябиновой наливки? Сам-то я как-то с малолетства к этому не обвык…

— Спасибо. А только я непьющий. Такой завет от дедушки идет, — сказал Шубников.

— Ну а я вот выпью, если позволите, Ефрем Маркелыч. — Виргиния Ипполитовна грустно усмехнулась, подставила граненую стопку поближе к хозяину.

— На доброе здоровье! Тогда уж и я с вами. — Белокопытов наполнил стопки водкой вровень с краями, подал одну Виргинии Ипполитовне, вторую зажал в пальцах, чокнулся с гостьей.

— Ну, дай бог, не по последней.

Виргиния Ипполитовна выпила одним махом, опередив хозяина, закусила кусочком ржаного хлеба как заправский пьяница, сказала:

— Не вообразите, что я пьющая. Редко бывает. Просто сегодня на душе тяжко.

— Может быть, помочь чем-нибудь? — осторожно спросил Шубников. Виргиния Ипполитовна резко замотала головой:

— Не обессудьте! Сама не люблю себя такой.

— А может, еще рюмочку наливки? — предложил Белокопытов.

— Давайте, Ефрем Маркелыч, вместе с вами. За здоровье Северьяна Архипыча. Пусть ему поживется хорошо здесь, в Сибири.

«О, да у нее ухватки мужские», — подумал Шубников, поблагодарив за внимание к своей особе.

— Надолго в наши края, Северьян Архипыч? — Виргиния Ипполитовна раскраснелась, оживилась, стала еще привлекательнее.

— Не более четырех дней намерен провести в этом доме. По делу мог бы и ранее отбыть, но Ефрем Маркелыч зовет на заимку проехать, чудеса природы посмотреть, — сказал Шубников.

— Ишь он какой, наш Ефрем Маркелыч! Вас везет, а мне лишь обещает, — бросив на Белокопытова лукавую улыбку, сказала Виргиния Ипполитовна.

— Пренепременно свожу! Вы что? Вы постоянно тут, в Подломном, а Северьян Архипыч был, да сплыл, — Белокопытов посмотрел на учительницу чуть растерянно, но ласково, задержав на ней свой взгляд.

— Да я не упрекаю, у нас еще будет случай.

— Будет! Как скажете, так и будет.

«А что, нет ли между ними любви?» — подумал Шубников, заметив ее улыбку и его растерянность, но тут же промелькнувшая об этом мыслишка улетучилась из его головы. На лице женщины — простота, ясность и никаких намеков на что-нибудь иное. А в голосе — твердость, может быть даже излишняя, при ее-то нежности и красоте.

Когда ужин закончился, на дворе совсем стемнело. Виргиния Ипполитовна стала собираться домой. «Неужели он не проводит ее?» — спросил себя Шубников, раздумывая, не предложить ли женщине свои услуги.

— Одна не опасаетесь? — спросил Шубников. Она не успела ответить, зато поспешил Белокопытов:

— А кого тут опасаться? У нас тут мирно. По следам друг дружку знаем.

— Прощайте, Ефрем Маркелыч. Доброго отдыха, Северьян Архипыч, — громко сказала Виргиния Ипполитовна и неспеша вышла из дома в темноту непроглядной ночи.

Мужчины долго молчали, прислушиваясь к ее шагам, к визгу собак, к стуку калитки. И хозяину, и гостю было жалко, что она ушла, будто оборвалась какая-то светлая ниточка и стало от этого на душе неуютно и одиноко.

10

А рано утром Ефрем Маркелович и Шубников уехали. Телега была загружена какими-то ящиками, бочонками, узлами. Хозяйство на заимке немалое, надо и то, и это. Так объяснил сам Белокопытов. А ведь кроме охоты, рыбалки, добычи кедрового ореха и ягод в двух верстах от заимки пасека на триста ульев. И об этом надо иметь заботу, чтоб не пошло добро прахом. Ефрем Маркелович поведал гостю по дороге о своем житье-бытье. Не все, конечно, подряд — с выбором.

Отец, Белокопытов Маркел Савельевич, не утруждал землю своим долгим пребыванием на ней — умер сорока семи лет от роду. А вскоре, как говорят, и жену позвал за собой. Ефрем остался молодой и неразумный один-одинешенек. Угляди-ка за всем!

Ладно, что бабенка, с которой успел Ефрем обвенчаться по родительскому благословению, оказалась такая ухватистая, такая расторопная, как мельница, — и жернов крутит, и воду на поля качает, и муку в мешки ссыпает. И откуда бы ей все хозяйские премудрости знать? Росла сиротой, ходила по людям из деревни в деревню, чтоб кусок хлеба заработать да лоскут холста припасти, прикрыть бренное тело.

Поначалу люди шутили: «Ой, сошелся черт с младенцем. Пустит Ксюха Белокопытов двор по ветру». А вышло наоборот — Ксения в Подломном дом по уздцы держит, а сам Ефрем на заимке и по округе вожжой правит! Прибыток с заимки от промыслов, от подрядных работ на тракте, от дойных коров, от продажи ржи, овса, гречихи, меда, воска — все в один котел. Будто сам Бог подрядился Белокопытову способствовать во всех делах. Да только вечно ли это благоденствие? Удача и беда по соседству друг с другом ходят.

Ну а из всех бед людских одно из самых тяжких — остаться в молодости вдовцом. Недаром говорится: лучше три раза погореть, чем раз овдоветь.

Ушла Ксения — и закончился дом Белокопытова. В одном углу щель, в другом — прореха, успевай только поворачиваться. Кинулись к Ефрему со всех сторон свахи: «Женись поскорее, мужик, пока не пошел твой очаг на развал».

А Ефрем Маркелович о женитьбе и слушать не хочет, ни к одной невесте не лежит его сердце, а до той, которую принимает душа, далеко, как до неба, хотя и рядом почти. Приналег Ефрем Маркелович на собственные силы. Гнет хребет и день и ночь за двоих — и за жену и за себя…

До заимки оказалось неблизко. По дороге и разговоры заводили о том, о сем, и слегка подремывали, пригретые солнцем, и пробовали в полголоса песни петь: «Степь да степь широка лежит…»

В одном месте телегу так сильно тряхнуло на корнях лиственницы, что вылетели из нее и покатились, подминая заросли иван-чая, бочонки, ящички закувыркались как живые.

Конь остановился, почуяв неладное. Белокопытов бросился подбирать бочонки и ящики. Шубников решил помочь ему. Схватив ящик, зашитый в брезент и перевязанный шпагатом крест-накрест, торопливо опустил его. Ящик был знаком до подробностей. Особо запомнилась буква Ф, выведенная черной мастикой на боковинке ящика. Именно такие ящики лежали на телегах, когда Шубников ехал с Петром Ивановичем в Томск. Их было всего-то штук пять, и почему-то именно к ним по-особенному пристально отнесся исправник Василий Васильевич Шароглазов. Поднимал над телегой, встряхивал, ощупывал. Возможно, что-то настораживало его, возникали какие-то догадки и подозрения. А может быть, в них-то и лежали предметы, которые не позволялось перевозить, согласно строжайшему наставлению из Москвы, потому что адресовались они раскольникам. Но тогда почему ящики оказались у Белокопытова?

То, что их мог взять Макушин, это Шубникова не удивляло. Петр Иванович был человек не только добрый, отзывчивый к чужим просьбам, но и свободолюбивый, противник всякого гнета, а уж религиозного тем паче; кто во что желает верить, тот и пусть себе верует. Сам Макушин поклонялся православию, но чтоб насильно обращать других в свою веру, это он считал дикостью, откровенным варварством.

Шубников поднял и второй ящик, положил его на телегу. Первое побуждение, которое он почувствовал — сказать Белокопытову, что эти ящички он уже видел по дороге в Томск, поинтересоваться, этак запросто, что, мол, в них запечатано и почему клинский исправник Шароглазов был явно насторожен к этим ящикам. Но в тот же миг что-то остановило Шубникова от этого разговора. «A может быть, что-нибудь тайное в этом ящике? Как знать? В торговом деле немало потемок. Зачем мне лезть в чужие дела», — решил Шубников.