Георгий Марков - Старый тракт Страница 9

Белокопытов уложил в телегу все предметы покрепче, основательно прикрыл и бочонки, и узлы, и ящики брезентовым пологом, с усмешкой сказал:

— Вот, язви ее, как тряхануло! У меня аж в мозгах замутилось.

Поехали дальше, Белокопытов понукал коня, постегивал его по гладким бокам волосяными вожжами.

— А я ничего. Отделался легким испугом, да вот чуток коленку призашиб.

— Может, Северьян Архипыч, на коленку подорожник положить? Вон его полным-полно вдоль дороги.

— Да не беспокойтесь, заживет!

— Ну, раз нет, так нет. Давай, давай, Пегарь, шагай веселее!

К заимке подъехали неожиданно. Березняк и осинник со следами нашествия зайцев — полуобглоданными стволами деревьев — кончился, побежали по просторам островки кедрача, пихтовника, ельника, и вдруг выглянул из-за лохматых, разлапистых сучьев пятистенный дом, а за ним амбар, сарай с поленницей дров, две лодки, опрокинутые вверх днищами, шесты с металлическими крюками, решета, на которых проветривают кедровый орех, вентеря, морды из краснотала, пустые бочки, какие-то заготовки из кедровой древесины для поделок, двор не огорожен, но обозначен кустами черемухи и рябины. Шубников вспомнил восторженные слова Белокопытова о заимке, подумал: «Похвалился Маркелыч зря, все здесь как-то обычно». Но с этим умозаключением Шубников поспешил. Так, видимо, заимка задумана: стоять не на юру, а укромно, не выпячиваться, да и не перед кем, кругом лес да небо.

Но самая красота была чуть в стороне — в двадцати шагах от дома. Белокопытов не стал откладывать знакомство с местностью на другое время. Слегка взял Шубникова за плечо, вывел за полоску кедрача. Вот тут-то гость и замер от удивления. Поблизости в ложбине, оконтуренной разнолесьем, нежилось в тихой, задумчивой неподвижности озеро. Берега то отлогие, припадающие к самой воде, то вздернутые, как сохатый в прыжке, тянулись до горизонта и смыкались там с сиреневыми кедровыми урманами.

— А рыбы тут, уток, по лесам лосей и медведей — бессчетно, — окидывая рукой озеро, сказал Ефрем Маркелович.

— А пасека?

— А вот сюда, в сторонку, — кивнул головой куда-то вправо Белокопытов.

— И безлюдно на многие версты?

— Да нет. Жмутся людишки к воде, — и инородцы, и всякий другой пришлый люд. А чуешь, Северьян Архипыч, какой запашок здесь, как легко дышится. — Белокопытов раскинул руки, с шумом принялся дышать — высоко вздымалась его грудь.

Шубников не удержался и тоже потянул ноздрями ароматный воздух, да так глубоко, что в виски ударило, в глазах зарябило.

— Ну, пошли теперь в дом, Северьян Архипыч. Причастились, — засмеялся Белокопытов.

11

Вечером, наслаждаясь тишиной и прохладой, наползавшей от озера, Белокопытов и Шубников до полночи сидели у костра. Зрелище для Шубникова было фантастическое: темное небо в звездах, причудливые, скачущие тени от костра, звонкие всплески на озере от обвалов подмытых яров.

— Завтра поутру, Северьян Архипыч, надо мне одно дельце справить. На рассвете я на Пегаре верхом доеду до кедровых делянок, посмотрю, не послать ли артёлку орех попромышлять. Надо бы пудик-другой маслица припасти в зиму. Ребятенки и погрызть любят. А уж Петр Иваныч как благодарствует, когда привожу гостинец.

— А мне чем заняться, Ефрем Маркелыч? — встревоженно спросил Шубников.

— Спи, Северьян Архипыч, сколько влезет. Как тебе вставать, я к этой поре и вернусь.

— М… м… — промычал Шубников, чем и выдал свое беспокойство: быть одному в тайге ему не приходилось.

— А ты не боись, Северьян Архипыч, никто тебя не тронет. Зверь и близко к заимке не подойдет, а человек поблизости в этой местности один — пасечник мой. Да едва ли он придет в эту пору. Последний сбор медов у него нынче.

— Ну ладно, что же…

— А потом вон на стене и ружье, и кинжал. При крайнем случае голой рукой тебя не возьмешь, — усмехнулся Белокопытов и добавил: — Да я б тебя взял с собой, да дорога-то туда верховая. А конь один. Дальше моей заимки тележной дороги нету. Либо пешком, либо верхом. А мне край как надо ненадолго отлучится.

Шубников спал плохо, можно сказать, не спал, а бдил, лежал с закрытыми глазами. Что-то тревожило его, хотя, если судить здраво, тревога была никчемной, без всяких оснований.

На рассвете Белокопытов, спавший в первой половине избы, осторожно встал, пошебуршил возле печки, раза два звякнув ложкой о котелок, вышел ощупью за дверь. И все затихло.

А Шубникова будто кто-то подтолкнул. Он вскочил с кровати, потер лицо ладонью и шагнул к окну. Белокопытов от дома был в пяти шагах. В сумраке Шубников увидел, как тот суетился возле коня. Он отчетливо рассмотрел сумы, перекинутые впереди и позади седла через спину коня. Белокопытов заталкивал в них бочонки, узлы и ящики. Нагруженный конь превратился в бесформенное чудовище.

Подведя коня к чурбаку, Белокопытов взобрался в седло и тихо отъехал от дома. Вскоре лес поглотил его с головой и коня с грузом, и за окном снова сомкнулся неподвижный сумрак.

Шубников бросился на кровать, лег на спину, какой-то нерв внутри лихорадочно заколотился в грудную клетку. «Чтобы все это значило? Куда он поехал? Сказал, что будет смотреть кедровые участки, а сам загрузил коня до предела. Нет, все это не то… Хитрит Ефрем Маркелыч, обводит меня… И зачем я ему доверился…» — пронеслось в голове Шубникова.

Была минута, когда Северьян Архипович хотел вскочить и бежать что есть мочи за Белокопытовым, но тут же остановил себя. «А если он к пасечнику поехал? Повез ему какие-никакие инструменты для ухода за пасекой или посуду для меда и воска? Вот и случится конфуз со мной. В самом деле, к чему такая горячка? Против меня ничего худого он не сделал, даже наоборот, и почтение оказывает, и кормит, и поит».

На какое-то время Шубников уговорил себя, успокоился и чуть-чуть даже вздремнул в полной безмятежности. Но часом спустя он вышел из дома на простор, и небо в сумрачных облаках, заунывный шум ветра, какой-то тоскливый, хватающий за душу, унылый плеск воды в озере, снова ввергли его в острое смятение. «Нет-нет, что-то Белокопытов задумал недоброе, иначе бы зачем ему таиться от меня?»

Шубников обеспокоенно ходил вокруг дома, на краю берега останавливался, всматривался в чащобу леса, и все ему казалось, что кто-то приближается к дому, вон и руками размахивает, и головой покачивает, а вон и сучья захрустели под ногами неведомых пришельцев.

Не желая больше терзаться разыгравшимся не в меру воображением, Шубников вернулся в дом, сел в угол под иконами и затих. Надо бы позавтракать, на столе стояла чашка с вареным мясом, хлеб был завернут в полотенце, из жбанка припахивало квасом, но на еду пока не тянуло.

Белокопытов обещал вернуться скоро. «Как ты встанешь со сна, я тут как раз и окажусь», — вспомнил его обещание Шубников.

И вдруг в тишину дома ворвался отчетливый женский говорок. Он был невнятным, нескончаемо продолжительным, разобрать в нем слова не удалось бы при всем желании, отчетливее слышались лишь возгласы какого-то протеста.

— Это еще кто там?! — закричал Шубников и, судорожно вскочив, выбежал в дверь.

То, что он увидел, на одно мгновение показалось ему приведением: Белокопытов, взъерошенный, раскрасневшийся, напряженный с ног до головы, нес на своих сильных руках черноголовую женщину. Полы ее домотканого зипуна свисали до земли, юбка из грубой холстины завернулась, оголяя ноги и бёдра, чирки сползли со ступней и болтались, удерживаясь на завязках. Женщина изгибалась, и было видно, что одной рукой она отталкивается от груди Белокопытова, а другой цепляется за его крепкую шею. А шагов десять дальше, покорно опустив голову, со сбившимся на брюхо седлом, стоял Пегарь.

— Куда ты меня несёшь? Куда та меня тащишь?! Умоляю, отпусти меня, отпусти Христа ради! — кричала женщина истошным голосом, кричала по-французски.

Белокопытов что-то бормотал ей в ответ, и по тому, как он держал женщину, угадывалось, что он бережет ее, ему не хочется причинить ей боль.

— Что вам нужно, мадемуазель? Скажите мне немедленно! — отчетливо и громко сказал Шубников на хорошем французском языке.

Женщина встрепенулась на руках Белокопытова и встала на ноги. Ее лицо было белым, как алебастр, тряслись ее красные, в царапинах губы, отчаянные черные глаза блестели, высекая искорки.

— Кто вы? Кто вас прислал сюда? — спросила женщина, со страхом охватывая взглядом Шубникова, который стоял теперь от нее в двух шагах.

Шубников не успел и слова сказать, как произошло неожиданное: Белокопытов, державший женщину за руку, рухнул на колени и, истово кланяясь чуть не до земли перед Шубниковам, надтреснутым голосом закричал:

— Брат мой, Северьян Архипыч, объясни ей мою душу, раскрой ей мое сердце, — плечи его задрожали, рыдания стиснули горло, и он захрипел будто перед кончиной.