Андрей Иванов - Харбинские мотыльки Страница 8

Она вскрикивала, как ребенок: Слышите? Синичка… Синичка поет! Это весна!

Весна!

Синичка!

Элен — чудо! Вот уже неделю длится эта эйфория. Ей скоро восемнадцать. Ее воспитывала тетка. Ходил к ним в Коппель. Ноги летели! Грязь кругом была страшная, а как на сердце легко и весело было! Кто бы знал! Но надо таиться. Не подавать виду. Пригласили на чай. Там у них среди прочих «пил чай» и шумливый полковник Гунин. Рассказывал, как он с генералом Штубендорфом ржавые патроны чистил и ружья собирал в арсенале за городом. «Вот так, слева от меня одноногий солдат, справа генерал фон Штубендорф! Так вот! На одной скамейке! Это в Мяннику было! Каждый день пешком пять километров туда, пять километров обратно! Селедка с картошкой и чай! Я в прекрасной форме!» Благодаря тому же генералу Ш. он теперь дрессирует русских скаутов, гоняет мальчиков, обучает езде и военным терминам. Орет с утра до ночи. Наверное, и во сне вскрикивает. На одной скамейке с солдатом… Со мной за один стол при других обстоятельствах ни за что не уселся бы. Мы его с Н. Т. как-то встретили на рынке — в мясном павильоне — стоял и торговался. Н. Т. с ним поздоровался, он кивнул, на меня даже не посмотрел, как не было, опять давай торговаться; я подглядел, он купил большой кровавый кусок, огромный! Селедка с картошкой… Ненавижу этот базар и этого полковника! Рассказал анекдот о том, как эстонцы советскую торговую делегацию в банях мыли и одежды от вшей чистили. Министр иностранных дел господин Бирк распорядились! В России тиф! Всех стирать! Все предство! Во главе с Гуковским! Просим! Большевистские вши опасны для здоровья эстонцев. Все в хохот. Взрывы, канонада смеха! Ничего не понимали, но смеялись. Смеялись потому, что он смеялся. И смешно смотреть на него, и жутко: ничего кроме смеха от него не осталось; как сказал Лева: «Ничего от России не остается, кроме связки анекдотов, и те забудутся, и скорей бы уж!» Смех был, как настоящий оркестр; я затаил дыхание и слушал: Ее смех журчал отдельно.

Договорились увидеться в церкви.

— Придете?

— Обязательно приду!

Вчера в церковь не пошел; вышел, пошел, собирался пойти, но не дошел. Перебила вонь. Коптили селедку. Громко кричали и ругались. На углу встал и пристально глядел сумасшедший старик. Из кармана его рваных панталончиков торчали обрывки газеты, которую он жевал: запускал руку в карман, вырывал клочок и — в рот!

Хотя встречаю его часто, в тот момент мне это показалось дурным знамением. Пошел вокруг: у самого моря телеги; на мостовой — полицейский и с ним какой-то, на всех с подозрением смотрят пристально, ищут или ждут кого-то. Новый круг. Вернулся к цирюльнику, где вчера долго слушал музыку, что лилась из окна. Теперь там были: мешки, плач, ругань, суета, вездесущая копченая рыба — вот такая музыка!

Так и не дошел до церкви.

Ходили с Элен в «Би-Ба-Бо»[7] (фильм про Робинзона Крузо, в сущности ерунда, но меня отчего-то всколыхнуло, — почувствовал, что живу, что-то начинается, — обман, наверное). Гуляли у пруда Schnelli. Вся аллея усыпана бело-розовыми цветами каштанов, будто постелили пушистый ковер. Медленно шли через город. Элен заглядывала в каждый закуток.

— В Ревеле столько улочек, хочется по каждой пройти!

Легко представляю ее гимназисткой. Сколько я их видел в Петербурге! Шустрых, пугливых, длинные голые шеи, коричневое кашемировое платье, иногда бордовое, цвета густой крови на солнце, капот, пелерина, тальма, кокетливые прически, косынки, взгляд волчонком исподлобья.

Показывала, где теперь будут жить. Постояли у синагоги. Шли через Клеверную[8]; попался у моста Чацкий. Она испугалась и схватила меня за руку. Я успокоил: он — безобиден.

— Почему Чацкий?

— Так прозвали…

Рассказал, что в прежние времена он играл в кинематографе — то любовников, то рогоносцев — какое-то время в местном театре. Остальное, что слышал, не стал рассказывать: про его жену, тоже актерка, то ли покончила с собой, то ли умерла при каких-то стыдных обстоятельствах.

Захожу теперь к Соловьевым за книгами, — хотя места у них почти нету, продолжают покупать; их сын Сережа (ему, кажется, шестнадцать) сказал, что у него немецкий хромает, хотел бы подтянуть грамматику; я грамматики совсем не знаю.

Элен обмолвилась, что ходит с теткой по субботам на базар. Тоже стал ходить. Отвратительное место — телеги, лотки, селедочники в залитых раствором кожаных фартуках ныряют в бочку, заворачивают блестящую селедку в пергамент. Лошади стоят смирно, машут хвостами, топчутся, испражняются, расходятся помаленьку, ржут, телеги ходуном ходят, гремят, люди шарахаются, смеются… Хаос! Все это — люди, животные, мясо, рыба, раздавленные фрукты под ногами — один сплошной организм, который дышит, воняет, голосит, шевелится, хватает за руку, забирается в ноздри, — этот ком жизни невозможно насытить и невозможно остановить, прервать его копошение. Никого не встретил. И слава богу, — я бы не смог с Ней там говорить. (Одежда пропиталась запахом копченой рыбы, — герр Тидельманн сегодня даже носом повел и глянул на меня резко. В обед сходил в парфюмерный.)

Показала мне свой саквояж, в нем — сундучок, в сундучке — Евангелие 1867 года и икона Николая Угодника в деревянной раме со стеклом, настоящая деревенская икона.

— Мне ее бабушка подарила, когда умирала. Посмотрите, какой он добрый! Я иногда смотрю, а он улыбается… А иногда открываю: а он — грустный! И мне тогда спросить его хочется: Отчего же Вы грустный такой?

— Спросили хоть раз?

— Нет, ну что вы.

— Придете?

— Обязательно приду!

Опять пошел в церковь. По пути дорогу пересекла траурная повозка с покойником. Ушел к морю. Все неожиданно зазеленело. Жирная листва. Солнце как ртуть. Куриная слепота; мышиный гиацинт. Слишком поздно. Хотел побежать — слишком поздно!

Злился на себя.

— Придете?

Не пришел.

Лева читает Розанова и согласен с ним, что вся литература XIX в. — пустейшая и потому такое опустошение духа.

Ходил за мост, прошел мимо ее дома; все внутри волновалось; возле обувной фабрики Дмитрий Гаврилович. Он мне обрадовался; пожимал руку. Заметил, что у меня сыпь, и руку отдернул; я объяснил, что с красками вожусь, клею рекламы в литографическом, много руки мыть приходится, по десять раз на дню, оттого сыпь, он успокоился, сделал вид, что переживает за меня, — но было, конечно, неприятно. Он предложил с ним пройтись; задавал много вопросов, говорили о Павловске, нашлись общие знакомые… Пока шли вдоль реки, он рассуждал, что давно пора от нее избавиться. От реки, дескать, только вонь и болезни. Заговорил об утопическом городе Говарда и строительстве Коппеля по такому проекту, вплоть до Екатериненталя говорил об этом. Там было полно народу. Собрались смотреть состязание оркестров различных обществ. В цветниках возились садовники. Дмитрий Гаврилович заговаривался, улыбался себе под нос, а потом воскликнул: «Представьте себе город таким, как Екатеринен-таль! Представьте, как в нем жить!» Встретил какого-то своего знакомого, — с усами и тростью, — заговорил с ним, меня не представил, отпустил…

и этот день увянет как вчерашний.

Вечер. Вышел, пошел, думал — иду, дошел до конца нашей улицы, повернул: а там мерзкий старик, и он сморкался, громко, а потом долго отплевывался. Я не мог оторваться. Смотрел. Развернулся, пошел и больше не выходил. Весь день по двору метался сильный ветер, оборвал все вишни, устроил настоящую метель (переписал несколько страниц за прошлый год, кое-что выкинул).

Не пришла.

Все только и говорят, что о М. Чехове и новом паспорте Нансена. Хотел кое-что написать по поводу «Эрика XIV», но теперь полистал газеты и совсем не хочется. Дошел сегодня до рынка, встретил трех человек по пути и обратно; каждый — «Чехов! Нансен!» Мне безразлично. Стриндберг, Гауптманн, «Сверчок». Главное — Элен в восторге от театра была.

Всю дорогу шли пешком. Небо запуталось в ласточках.

— Прекрасная белая ночь! — восклицала она. — Какая настоящая петербургская белая ночь! Так не хочется уезжать!

Я хотел крикнуть: так не уезжайте! Но шел и молчал. Было так тяжело, так душно.

— К дождю. — И вдруг: — А почитайте стихи!

Я читал Блока: «Она пришла с мороза»; «Ночь, улица, фонарь, аптека»…

Долго держал ее за руку. Так и не решился. Вернулся. Головная боль. В ушах стрекот. Разразилась гроза, ливень хлынул — вот тебе и ласточки!

Часовню срыли.

Глава третья

Лева пригласил Бориса повеселиться; сорил деньгами, водил по кабакам, намекал, что ночью их ждут в борделе и все будет бесплатно — только свои, только молчок, зубы на замок — подмигивал и был страшно возбужден. Борис взволновался; первая щепотка кокаина его завела, внутри натянулись струнки, но Лева не добавлял, только шампанское, шампанское…