Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах Страница 8

Пожар, конечно, никак нельзя было счесть случайностью. Налицо был явный поджог, а попытка поджога храма, куда регулярно наведывается сам сёгун с домочадцами, — дело серьезное. Прикомандированная к храму охрана, нахлестывая коней и освещая себе путь бумажными фонарями, рассыпалась по темным аллеям.

Когда впереди показался мост Манаита, самурай на бегу вложил меч в ножны. Приостановившись на мгновение, он оглянулся, прислушался и услышал во мраке приближающийся топот. «Черт бы тебя побрал!» — с досадой бросил самурай и, прищелкнув языком, снова пустился бежать. Завернув за угол, он толкнул первую попавшуюся калитку. Слегка качнувшись, калитка легко поддалась. Очутившись во дворе, самурай тотчас же прикрыл калитку изнутри.

Сэнкити, мчавшийся изо всех сил за беглецом, добежав до угла, остановился в растерянности. Дорога в этом месте разветвлялась в трех направлениях. Присев на корточки и припав к земле, словно собираясь ползти, он пристально вглядывался в темноту, но злоумышленника уже и след простыл. Чуть впереди виднелась стоящая на отшибе будка общественного квартального сторожа. Слабый желтоватый свет брезжил во мраке сквозь матовую бумагу сёдзи.

Будто внезапно вспомнив что-то важное, Сэнкити стремительно бросился туда.

— Оно! Эй, Оно! Проснись! — принялся он будить обитателя сторожки.

Тем временем калитка двора бесшумно распахнулась и выпустила самурая, который, осторожно ступая, направился к мосту и благополучно перешел на другую сторону канала. Тут он снова ускорил шаг, поднимаясь на холм Кудан и, оставив справа манеж, вскоре спустился по улице Санбантё к Онмаядани. Во мгле смутно чернели стены богатых усадеб. Тишиной и покоем веяла ночь, лишь изредка легкий ветерок шелестел листвой в кронах деревьев. Самурай молча шагал по спящему кварталу, пока не добрался до нужной усадьбы. Направившись к маленькой дверце в стене, он уверенно нажал на створку, но замок оказался заперт.

— Сасукэ! Сасукэ! — позвал самурай вполголоса, чтобы не потревожить округу.

В будке привратника зажегся фонарь. Со двора послышался легкий скрип отодвинутой дверцы.

— Кто там?

— Это я! — прозвучал ответ, и дверь в стене со скрипом отворилась, тяжело откачнувшись на петлях.

— Да, неладно все получилось, — пробормотал самурай, проходя во двор.

Прямо перед ним была прихожая, ведущая в дом, но самурай направился не туда, а к плетеной калитке по правую сторону от ворот и скрылся в глубине тенистого сада. Сад был довольно большой, густо засаженный деревьями. Обогнув дом с плотно задвинутыми амадо,[11] незнакомец вышел к укромному павильону, скрытому под сенью ветвей. Приблизившись к беседке, самурай снова тихонько позвал:

— Матушка! Матушка!

В павильоне послышалась какая-то возня, и ставни раздвинулись.

— Ты, Хаято?

— Да я, конечно.

— Погоди, сейчас, только фонарь засвечу.

Голос был переполнен радостью, так что даже во мраке легко было представить себе выражение лица его обладательницы.

— Вы, должно быть, спали, матушка… Простите, что пришлось потревожить вас так поздно.

С этими словами самурай сбросил с головы капюшон и стряхнул пыль с подола кимоно. Мягкий отблеск фонаря, падавший сквозь приоткрытые ставни, высветил профиль пришельца. Это был тот самый молодой ронин, что стоял вечером подле храма Годзи-ин, наблюдая за праздничной толпой.

— И всего-то дня три-четыре не было от тебя вестей, а я уж думаю, не случилось ли чего, — промолвила мать, выходя с бумажным фонариком навстречу ронину. — Проголодался небось!

Слова ее звучали так ласково, будто мать хотела донести в них всю любовь и нежность к сыну, которого не видела уже несколько дней.

— Огонь-то в очаге, поди, уж почти погас, вода остыла…

— Спасибо, не надо ничего. Есть я не хочу, поскорее бы на боковую! — ответил юноша и, спохватившись, добавил:

— Наверное, дядюшка все еще на меня сердится…

— Да нет, — сказала мать, хотя лицо ее выдавало озабоченность, — только он хотел с тобой поговорить о чем-то, когда ты вернешься. Похоже, ему не слишком понравилось, что ты куда-то запропастился и столько дней не подавал о себе весточки.

— А что хорошего, если бы я сидел дома? Напрасно дядюшка меня бранит. Время сейчас такое, что, как ни рвись работать, все равно ничего не заработаешь, так уж лучше развлекаться, — грустно улыбнулся Хаято. — Ну, есть у тебя голова на плечах, ну, мечом ты владеешь неплохо — а что толку?! Не лучше ли пойти в собачьи лекари, псам пульс щупать?

— Не болтай глупостей! — в сердцах воскликнула мать, хотя, как видно, и не приняла шутку юноши всерьез. Однако теперь она сидела нахмурясь, вперившись в дотлевающую золу под котелком.

— Не бойтесь, матушка, я-то дурака валять не собираюсь, — возразил Хаято. — Вот сегодня видел одного проныру в храме Годзи-ин. Вальяжен, спесив! Хорошо у нас живется нынче одним торгашам да собакам. Самураю что остается? Фамильный герб на рукояти меча да служба. Куда там! Разве можем мы при нашей бедности тягаться с купеческими капиталами? Есть сейчас и такие вояки с двумя мечами за поясом, что безо всякого зазрения совести подались в сторожа бродячих собак.

— Может, оно и так, да только во все времена лишь самурай останется настоящим человеком. Как бы купчишки и прочая шелупонь ни пыжились, как бы высоко ни поднимались, все равно самураю они не ровня. Что купец? Даже такой богатей, как Рокубэй Исикава, что в роскоши купался превыше всякой меры, — разве он не плохо кончил? Нет, главнее всех самурай, а за ним идет крестьянин. Так-то!

— Но сколько же нам еще терпеть наше убожество? Ведь все в этом мире меняется так внезапно…

Юноша произнес это с таким чувством, будто в глубине души лелеял надежду на скорые перемены. Мать снова с удивлением безмолвно воззрилась на Хаято. На губах у юноши блуждала холодная улыбка.

— Ох, был бы ты таков, как отец твой когда-то… — со вздохом проворчала мать.

— Не говорите так, матушка. Хоть батюшка и ушел от нас в мир иной, но, думаю, сейчас он счастлив…

— Что ты несешь?!

— Напрасно вы сердитесь. Воистину так. Как мог бы батюшка, с его благородным духом истинного воина, приложить свои таланты в наше время? Неужто он захотел бы стать собачьим лекарем? Или стерпел бы, что вокруг него, по нынешнему обыкновению, чиновники направо и налево берут взятки?! Полноте! Для самураев клана Микава существуют только имя и честь рода. А в наше время настоящим самураям прожить становится все труднее. Я полагаю, это вовсе не оттого, что мир вокруг нас теперь хуже, чем был прежде. Должно быть, так уж устроено в природе: истинный самурай сегодня никому не нужен. И вот такой достойнейший самурай как отец, и всего-то за какие-нибудь несколько бревен…

— Хаято, опять ты об этом!..

Тон матери был суров, но на глаза ее невольно навернулись слезы. Хаято также умолк, стараясь справиться с подступившей болью, и скорбно понурился. Перед мысленным взором обоих снова предстали все обстоятельства безвременной кончины главы семейства, Дзинуэмона Хотта.

Дзинуэмон с самого начала, еще со времени закладки храма Годзи-ин, служил бугё, старшим надзирателем строительных работ. Случилось так, что завезенные доски и бревна, которые предназначались для возведения главного корпуса Тисоку-ин, по качеству уступали строительному материалу других корпусов. Всю вину за недосмотр возложили на бугё.[12] За провинность он был сослан на отдаленный остров Миякэ, [13] там заболел и вскоре умер. Как и сказал Хаято, всего из-за каких-то нескольких бревен. Так и оказались мать с сыном в приживалах у дядюшки Хаято.

Наконец оба отправились спать. Хаято задул фонарь, стоявший у изголовья, и лицо юноши скрылось во мгле вешней ночи. Отчего-то на душе у него было тяжело. Мать устроилась на своем ложе неподалеку. В сгустившемся мраке будто ключик повернулся, высвобождая все, что наболело у нее на сердце, и бедная женщина поспешила высказать сыну свои заботы.

— Негоже нам до скончания веков жить в этом доме приживалами… Хоть в деревню куда-нибудь перебраться, что ли… Ну, положим, мне-то ничего, а тебе, конечно, по молодости уезжать отсюда нелегко… У тебя-то ведь все еще впереди… Как-никак все-таки Эдо… Ты ведь еще когда с ребятишками играл, никогда никому не уступал, всегда первым был, все у тебя ладилось. Вот и сейчас, если только не будешь отчаиваться да сможешь поймать за хвост удачу, все у тебя будет хорошо, я знаю. Ты только подумай, ведь у матушки твоей никого нет, кроме тебя.

— Да я понимаю, — ответствовал Хаято недовольным голосом, ворочаясь в темноте на своем ложе.

Мать на время погрузилась в скорбное молчание, но не выдержала:

— Ты прости меня, сынок. Устал небось, притомился, а я тебе своим брюзжанием спать не даю.