Дзиро Осараги - Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах Страница 9

Мать на время погрузилась в скорбное молчание, но не выдержала:

— Ты прости меня, сынок. Устал небось, притомился, а я тебе своим брюзжанием спать не даю.

Как ни странно, спать Хаято совсем не хотелось. В голове у него роились горячечные мысли, но взор был холоден и спокоен.

Жаль матушку, — думал он. — Но себя, пожалуй, надо пожалеть еще больше. Она все еще надеется, что сын сделает карьеру, а сам он эти тщеславные помыслы давно уже оставил. Такое чувство, будто застит взгляд исполинская серая стена. Как об нее ни бейся, как на нее ни кидайся, каменная стена не шелохнется, не сдвинется. Сокрушить ее! Никак иначе не уйти от горькой тоски. Путь один — сокрушить стену! Навязчивая мысль неотступно преследовала его, овладевая всем существом, — как от затлевшего подола занимается огнем вся одежда.

Горячим лбом он уткнулся в прохладный воротник ночного халата. Вдруг захотелось сбросить одеяло, вскочить и бежать куда-то. Чтобы обуздать нервное возбуждение, он принялся глубоко дышать, задерживая дыхание на вдохе. Во мгле ему виделась мерзкая физиономия того грязного чинуши. Казалось — вот оно, то, к чему он давно стремился и все не мог добраться. Сам он был тогда закутан в капюшон, но сквозь щель для глаз мог хорошо рассмотреть гнусную рожу. Он уже приблизился вплотную к негодяю, будто собираясь спросить дорогу… И почему он тогда его не зарубил?!

Хаято сам ужаснулся своим порывам. И все же необходимо было преодолеть страхи и сомнения, необходимо было что-то делать. К тому времени, когда первые лучи рассвета пробились сквозь щели ставен, мысль эта постепенно обрисовалась в голове Хаято Хотта со всей очевидностью.

В доме Сэнкити на Камакурской набережной с утра пораньше хозяин внушал набившимся в комнату подчиненным:

— Как хотите, только сделано это было не спьяну и не в шутку, а со злым умыслом. Ежели копнуть, неизвестно еще, какие дела тут могут вылезти на поверхность. Герб-то у него был вроде бы соколиное перо. Молодой еще совсем парнишка, на ронина смахивает. Вы давайте-ка, ищите, и чтобы без дураков. Сам я тоже сейчас на поиски отправлюсь, вот только ванну приму, — бодро заключил Сэнкити, поднимаясь из-за стола с полотенцем в одной руке и зубочисткой в другой.

Цветочный дождь

— Раздвинь-ка сёдзи пошире. Духота — просто дышать нечем! Пусть хоть свежим ветерком обдаст, что ли…

— Так вы же сами намедни изволили…

— Что-о?!

Мужчина и женщина посмотрели друг на друга и улыбнулись.

В сумерках сквозь раздвинутые сёдзи смутно зеленели ветви деревьев. Собачий лекарь Бокуан Маруока, раскуривая уже третью по счету трубку,[14] сидел, с кислым видом наблюдая, как его содержанка Отика поправляет пояс на кимоно. На улице было пасмурно — такая погода нередко случается в дни цветения сакуры. Утром, когда Бокуан выходил из дому, похоже было, что вот-вот польет дождь, но дождь все не начинался, однако и солнце не проглянуло сквозь тучи. С тем он и вернулся, обливаясь потом и страдая от невыносимой духоты. Голова была тяжелая, на душе скверно, как после дрянного сакэ.

В полутемной мрачной комнате, казалось, только Отика излучала безмятежное довольство. Ее изящные руки проворно двигались, ловко обматывая вокруг талии длиннейший пояс-оби,[15] плавно извивавшийся по циновкам, словно гигантская змея, и подол роскошного пятицветного кимоно взвихренным водоворотом кружился вместе с ней. Заливаясь веселым смехом, Отика повернула накрашенное по последней моде белое пухлое личико к Бокуану, который, лениво развалившись на подушке, наблюдал этот импровизированный танец.

— Видите, такой узел называется «суйбоку», — показала она пышный бант, завязанный на спине.

— То-то я гляжу, бант не такой, как обычно. Что, это в моде сейчас?

— Ну да! — весело кивнула Отика.

— Надо же, как женщины умеют подать свою красоту! Если сравнить с тем, что раньше было, наряды стали пышнее, роскоши прибавилось. Родись я лет на десять позже, может, мне бы досталась какая-нибудь раскрасавица. Эх, везет же нынешним недорослям!

— Да что вы, какие ваши годы?! А говорите как старик какой-нибудь! — рассмеялась Отика, и Бокуан тоже захохотал вместе с ней.

Если Бокуану уже рукой подать было до пятидесяти, то Отике не исполнилось еще и двадцати. Немудрено, что такая разница в возрасте порой повергала Бокуана в уныние. Хотя, если взглянуть на дело с другой стороны, то разве мог он в молодости, вырезая свои палочки для еды в квартале Кодзимати, даже мечтать о том, что когда-нибудь заведет себе такую прелестную молоденькую девицу, как Отика? Казалось, все происходящее — просто сон, наваждение. Впрочем, что тут сон, а что явь, сказать было не так-то легко. Сейчас, когда он жил в достатке, ему часто снились картины из прошлого: будто вырезает он палочки на террасе своей мастерской, расположенной в длинном ряду соединенных друг с другом домиков под низко нависшими стрехами. Во сне ноздри его втягивали кисловатый гнилостный запах сточной канавы. Сейчас все это давно ушло, и можно было подумать, что богатство и почет были всегда… Да, что ни говори, такое могло случиться только в нынешние странные времена. Если бы не эти самые времена, резать бы ему свои палочки до скончания дней. Девица вроде Отики и не поглядела бы в его сторону. В общем, ежели пораскинуть умом хорошенько, ему по всем статьям крупно повезло.

Отика села на циновку, подогнув колени, и затянулась табачным дымом из длинного мундштука Бокуана. В ее румяном личике было еще что-то неуловимо детское.

— Вот ведь, не кто-нибудь иной, а сам я собственной персоной всего этого добился, — мысленно заключил Бокуан и с чувством глубочайшего удовлетворения пошел раздвигать сёдзи.

— Гляди-ка, вроде дождь-то все-таки накрапывает, вот и лягушки уже заквакали.

— Да, моросит. А вам непременно надо идти?

— Надо, раз уж позвали в кои веки. Однако этот Микуния тоже хорош! Приглашает, когда сакура еще толком не расцвела, — правда, обещал показать свои пионы. Не знаю уж, как он их заставил цвести: не иначе, тоже деньгами соблазнил. Страшная это сила, деньги. Ну, а соберутся там, должно быть, люди почтенные, состоятельные. Обязательно надо в такое место заглянуть. Как говорится, собака побегает, побегает, да и кость найдет…

В поместье Микуния, что располагалось в пригороде Мукодзима, Бокуан прибыл часа в четыре пополудни. К этому времени небо, которое все норовило расплакаться мелким дождем, немного посветлело, меж облаков проглянуло тусклое солнце, засеребрилась вода в речке Оокава. Соцветия сакуры в Тодэ раскрылись еще только, может быть, на две трети, но по реке уже сновали вверх и вниз несколько лодок с любителями цветов, которым невтерпеж было ждать полного расцвета — и вот теперь над гладью вод разносились звуки сямисэнов и барабанов. На берегу в Тодэ, конечно же, было черным-черно от гуляющих, которые, вздымая клубы пыли и оживленно переговариваясь, неторопливо расхаживали среди деревьев.

Паланкин, в котором восседал Бокуан, миновал переправу Сирахигэ. Далее дорога поворачивала направо. Теперь они продвигались среди старых глинобитных оград и густых живых изгородей. В глубине аллей скрывались загородные резиденции властительных даймё[16] и небольшие храмы, а в воздухе были разлиты тишина и покой, составлявшие разительный контраст с гомоном праздной толпы на берегу.

Где-то прозвучала трель соловья.

— Ага, — обронил Бокуан, будто что-то вспомнив.

В последнее время он приобщился к сочинению хайку. Теперь, когда у него было положение в обществе и деньги, следовало, как советовали умные люди, причаститься прекрасному и заняться изящными искусствами. Бокуан серьезно подошел к вопросу: в последнее время он стал усердно упражняться в декламации пьес театра Но и сложении поэтических трехстиший. Завтра явится учитель. На прошлом занятии было задано сложить к следующему разу стихотворение на тему «Соловей», о чем он напрочь позабыл. С этими изящными искусствами столько мороки!

— Соловей поет… — непроизвольно произнес он вслух начало трехстишия.

— Что-что? — откликнулся один из носильщиков паланкина. — Ваша милость изволили что-то сказать?

— Да нет, ничего, — ответил Бокуан тоном, по которому можно было догадаться, как сердит он на невежд, ничего не смыслящих в прекрасном. Сложив ладони, он продолжал:

— Соловей поет…

Однако не успел настоящий соловей подать голос еще раз, как паланкин уже миновал ворота виллы Микуния и проплыл сквозь таинственный мрак аллеи к парадному входу. По левую и по правую сторону от входа были составлены в ряд несколько роскошных крытых носилок прибывших гостей. Уже по этим впечатляющим пустым паланкинам можно было понять, какой силой обладают капиталы Микуния, привлекшие подобную публику, и заинтригованный донельзя Бокуан поспешил выбраться наружу, едва лишь носильщики опустили его паланкин наземь.