Михаил Голденков - Северный пламень Страница 8

Микола соглашался с матерью, но уговаривал себя тем, что Аврора чем-то сильно занята, уехала, не в состоянии чиркнуть строчку любимому Нику… Но понимал — это лишь самоуспокоение…

Голоса за Фридриха росли, как грибы после дождя. Особенно за счет польских представителей воеводств и даже сенаторов. Но 29 июля большее число голосов вновь получил Конти. И вот, вынесение решения. С кислым выражением лица примас Радзейовский встал и объявил, что королем Речи Посполитой провозглашается… принц Анри де Конти…

— Виват! — громко кричали одни.

— Ганьба! — орали другие…

Кароль Радзивилл ликовал. Кмитич задумчиво поглаживал свой квадратный подбородок с ямочкой по середине… Сторонники Фридриха кричали, что не признают этого решения и объявляли королем Фридриха Августа… Шляхта раскололась на два лагеря: одна за, другие — против. В Варшаве наступил хаос, словно по летним улочкам и закоулкам старого города задули ветра всех времен года, завьюжила метель, грянул гром, подул холодный ветер, пришел восточный муссон… Кто-то призывал к войне, кто-то кричал, что покидает столицу собирать конфедерацию… В этом хаосе человеческих эмоций, страстей и шума Фридрих первым прибыл в Краков на место коронации, пока его французский соперник только-только причалил на корабле в Гданьском порту. Но даже там сторонники курфюста встали цепью, вскинув мушкеты, и не дали сойти на берег Анри де Конти.

Фридрих и его команда творили, что хотели. Вопреки оглашенному решению Фридрих Август короновался 15 сентября в Вевельском замке Кракова, приняв августейшее имя Август II. И к этому имени добавил свое саксонское прозвище — Сильный. Сильный, увы, не умом, а руками, ибо легко сгибал и разгибал подковы.

Фридрих Август

Впрочем, противники Фридриха объявили коронацию актом узурпации, обозвали новоиспеченного короля всеми бранными словами и разъехались. Кмитич уехал в Оршу, а Радзивилл в уютную тихую Белую, где любил успокаивать нервы еще его отец. И не успел Кароль как следует разместиться в замке и распаковать вещи, как от узурпатора-короля пришло письмо. Фридрих благодарил Кароля за… нейтралитет, хотя Кароль и не думал о нейтралитете — он голосовал как раз против Фридриха, за Конти. Это Микола Кмитич поддержал нейтралитет! «Лукавит или же перепутал меня с Кмитичем этот дурной саксонец?» — зло думал ошарашенный Кароль Радзивилл, читая лист с красивым размашистым почерком. «Хитрит. Переманивает меня к себе, холера его побери», — решил в конце концов Несвижский князь, скомкал письмо, зашвырнув его в угол комнаты, и прямо в ботфортах завалился на кровать, чтобы отдохнуть с дороги и поспать…

Ну а тем временем ссора между Сапегами и Огинскими вспыхнула с новой силой. Не желали мириться эти литвинские Капулетти и Монтекки… Сын великого гетмана Михал Сапега и восемнадцатилетний Ян Фредерик Сапега, молодые и горячие паны, собрав до четырех тысяч ратных людей, двинулись под жмайтский городок Юрборк на новоиспеченного жмайтского воеводу Григория Антония Огинского. Михал жаждал отомстить за разорение фамильного замка в Ружанах, который спалили антисапеговские конфедераты. Огинский успел собрать не более двух тысяч человек… То, чего так боялись в Литве, и то, что так упорно оттягивали Кароль Станислав и Януш Микола, увы, все-таки произошло: брат шел на брата.

Наверное, летом 1698 года сам черт, выскочив из преисподней, бегал по городам да подбивал всех к бунту. В Москве подавили восстание стрельцов, казнив более двух тысяч человек, а молодой царь Петр лично рубил пятерым стрельцам головы… Рубить своих шли и молодые потомки полоцкого Рогволода, князья Сапеги… Всякий стыд и честь утратил литвинский шляхтич Самуэль Лашч. Этот пан ударился в грабежи, словно заправский разбойник, во главе конной ватаги таких же сумасбродов, как сам. Знаменитый смутьян множество раз был приговорен к изгнанию из страны, лишению шляхетской чести и имений, но ему было все нипочем. Свой плащ-делию Лашч вместо меха подбил листами с текстами вынесенных ему судебных приговоров…

Впрочем, Григорий Огинский, выступая навстречу Сапегам, был настроен оптимистично. Он собрал пусть и малочисленную хоругвь гусар, роту татар и жмайтов, но выставил до двух сотен собственных хорошо обученных мушкетеров с только что закупленными в Швеции фузеями. На этих бравых стрелков и надеялся в первую очередь жмайтский воевода, выстроив их в пять линий. Роковая битва разразилась 22-го июля, под жаркими лучами солнца.

— Атакуй! — взмахнул отцовской саблей-карабелой Михал Франциск Сапега, посылая своих гусар на ненавистного Огинского. Гусары, поблескивая на летнем солнце круглыми шлемами и броней кирас, развернули коней, опустили длинные копья и пошли в атаку.

— Приготовились! — кричал мушкетерам Огинский, поднимая над головой шпагу…

Стволы фузей ходили в разные стороны, руки мушкетеров дрожали… Ратники целились и не могли представить, что надо стрелять в то, что они считали всегда символом мощи армии Великого Княжества Литовского, Русского и Жмайтского, да и всей Речи Посполитой… Гусары шли ровным строем под хоругвиями с изображением «Погони» — всадник с занесенным мечом на коне, старый герб Литвы, герб и Полоцкого воеводства, откуда родом Сапеги… Гусары молча шли конным строем с леопардовыми шкурами на плечах, сверкая на солнце латами и шлемами, с развевающимися бело-красно-белыми прапорами на длинных пиках. Щитки заслоняли их лица, отчего эти всадники казались ожившими железными безликими воинами… Но под металлом кирас бились человеческие сердца, бились учащенно, взволнованно.

— Там же свои! Своих бить, что ли? — спрашивал громко Юрий Сапега у Михала Франциска.

— Там одни жмайты и наемники! — размахивал саблей Михал. — Не хвалюйтесь, панове! Рубите их, бейте их в самое сердце!

Над блестящими шишаками гусар вышитый на хоругви всадник «Погони» извивался, словно норовя повернуться в обратную сторону… Ратники Огинского растерянно смотрели друг на друга…

— Огня! — рубил саблей воздух славный потомок Рюрика…

Никто не выстрелил.

— Огня! — повторил Огинский, бешено озираясь… Раздалось несколько хлопков… Затем треснул нестройный залп. Лишь один сраженный гусар упал, его конь рухнул в пыльную траву. Пули летели куда угодно, но только не в кавалеристский строй…

— Огня! Стрелять точно! — кричал перепуганный Огинский… Второй ряд дал почти такой же неуверенный залп, отошел вглубь строя, вышел третий ряд…

Огинский уже кричал татарам и жмайтам также открывать огонь — его мушкетеры, так всегда хорошо стрелявшие на учениях, сейчас действовали как «несграбные парубки»…

Татары и жмайты стреляли лучше, дав быстро три дымных мушкетных залпа, но их пули лишь выбили гусар первой колонны. Тяжелые, бряцающие железом кавалеристы смяли пехоту, а бросившиеся на них гусары Огинского и легкая кавалерия не остановили атаки панцирной конницы Сапег. Тут же подключились и мушкетеры полоцких князей… Все! Пошла кровавая бойня, и уже никто не спрашивал и даже не имел секунды, чтобы задуматься о смысле братоубийственной резни, от которой все равно никто не выиграет ни гроша… Разгром маленького войска Огинского был полный. Ратники жмайтского воеводы в панике бежали на южный берег Немана, кто по мосту, кто вплавь… Но и тут их доставали пули… Несколько сотен трупов осталось лежать на северном берегу Немана, многие раненые так и не смогли добраться до берега…

Литвинский селянин, на телеге проезжая по мосту, остановился, в ужасе глядя, как по Неману плывут трупы трех шляхтичей в богатых, некогда расшитых золотистыми галунами камзолах, потемневших от воды. Мужик испуганно осенил себя крестом, бормоча молитву:

— Божа, дай iм шчасце у небе разам з yciмi Апосталамi. Амэн…

Смута — иного слова и не придумаешь, чтобы описать то, что творилось в многострадальной Литве в последние годы уходящего семнадцатого столетия.

Глава 4

Ловушка для Кароля

До далекой шведской Риги волны бурных политических штормов Речи Посполитой также докатились. Здесь весенним тихим вечером 1699 года в полумраке аскетичного зала кабинета губернатора города, знаменитого на всю Европу инженера Эрика Дальберга собралось сорок человек — членов всех самых знатных рыцарских семей Риги… Северяне больше напоминали жителей жаркого юга: они спорили, громко выкрикивали, размахивали руками, трясли кулаками, бросали в сердцах об пол треуголки и шляпы…

— Господа, прошу тишины! — поднялся высокий статный мужчина в красном с белыми отворотами и манжетами мундире офицера Речи Посполитой. На голове господина был взбитый белый парик, а мужественное лицо его являлось лицом римского императора: уверенное, с волевым взглядом и подбородком, с сурово сдвинутыми бровями… Это был Иоганн Рейнгольд фон Паткуль. Осенью 1680 года двадцатилетний лифляндский дворянин фон Паткуль поступил на шведскую военную службу в качестве капитана. Говорят, родился Паткуль в тюремной крепости, где содержался его отец, также лифляндский офицер шведской армии, за… Впрочем, это не так уж и важно… К своим двадцати годам Паткуль был прекрасно образован, изъездил много стран, имел обширные познания в юриспруденции и математике… Правда, через восемь лет после поступления на военную службу в его биографии появилось первое грязное пятно: против Иоганна Паткуля было возбуждено дело по обвинению в тяжелом оскорблении, нанесенном некоей девице План, невесте лифляндца Михаила Фосса. Паткуль сам вел свою защиту и, по всей вероятности, вышел бы по суду оправданным, но, ввиду неких событий, разбирательство дела было приостановлено и приговор так и не был оглашен…