Аркадий Эвентов - Счастье жить вечно Страница 8

На экране мелькали улицы, полные людей счастливых и беззаботных — им незачем было бежать в бомбоубежища; молодые пары кружились в танце под небом звездным и чистым, без скрещивающихся лучей прожекторов, без вспышек зенитных снарядов… За обеденным столом собралась большая семья — отец, мать, сыновья, дочери, внуки. Высоко поднятый седым стариком годовалый малыш тянется через стол к бабушке, смешно дергает пухлыми ручонками. А в окна, не пересеченные зловещими решетками бумажных полос, не затянутые глухими и мрачными шторами светомаскировки, звездный ласковый вечер глядит на радость семьи. Должно быть, из ближнего парка долетает мелодия вальса.

Валентин скосил глаза на рядом сидящую Петрову.

Девушка вся подалась вперед, судорожно вцепившись в подлокотники кресла. Кажется, вот-вот она вскочит и бросится к тем счастливым людям мирных дней, выскажет им что-то свое, наболевшее. Мальцев, забыв об экране, встревоженно и участливо смотрел на профиль Нины — отчетливый, подчеркнуто бледный в полумраке кинозала. Юноша вздрогнул: губы ее шевелились. Валентин уловил едва слышный шепот: «Мамочка!.. Папаня!.. Толюша!.. Маргаритка!..» Слезы одна за другой скатывались по нежной исхудалой щеке. Петрова их не замечала. Шепот сменился глухим стоном — Нина уронила голову на грудь и прижала скомканный платочек к глазам…

Он сделал вид, что ничего не заметил. Только с того вечера стал более обычного заботлив и внимателен к девушке. Теперь, конечно, было очевидным, что на ее долю выпало большое личное горе. Вот, оказывается, почему она так часто замыкалась в себе, сумрачно молчала!

Лишь много дней спустя, уже в партизанской землянке, над которой заунывно пела свою песню метель, а вокруг на все лады голосил дремучий лес, поведала Нина своим товарищам все, что пришлось ей перенести.

…Февраль сорок второго года в Ленинграде. Самый черный, самый жуткий месяц блокады великого города. Гитлер тогда был преисполнен радужных надежд. Он расхвастался, что Ленинград больше штурмовать не намерен. Дескать, зачем брать город силой военного искусства, когда солдаты фюрера создали «невиданную в мире блокаду» и на их стороне находится уготованная для Ленинграда голодная смерть. «Ленинград сам выжрет себя, — писал в своем приказе Гитлер, — и как спелое яблоко упадет к нашим ногам».

Дул и дул свирепый ледяной ветер. Стены домов, ограды мостов, ветви деревьев в парках и безжизненно свисающие до земли провода трамвая, — все он обдал своим морозным дыханием и покрыл сверкающей коркой, в свою очередь излучавшей холод. От этого пронизывающего ветра, от леденящего душу, останавливающего сердце холода укрыться было негде. Он проникал всюду. Сгибал и клонил к земле пешеходов, едва переставлявших ноги, людей, опухших или превратившихся в скелеты от долгого голода, постоянно и мучительно грызущего все твое существо, туманящего мозг. Пешеходы тоже заиндевели. Полновластным хозяином врывался холод в давно нетопленные, темные квартиры с ледяными наростами по углам, на подоконниках, у порога; в мрачные комнаты, где умирали люди без куска хлеба и глотка воды.

По замерзшим домам прекрасного города, с этажа на этаж, из квартиры в квартиру неумолимо шествовали три друга — голод, стужа, смерть. А армии оккупантов у стен Ленинграда пребывали в твердой уверенности, что не сегодня-завтра эти их верные помощники доведут свое дело до конца — распахнут перед завоевателями ворота неприступного города, превращенного в кладбище.

Февраль сорок второго года был роковым для семьи Николая Михайловича Петрова — кадрового рабочего «Красного треугольника». Отец Нины разрывался между заботами о семье и все возрастающими тревогами за родной город, за родной завод. Этот пожилой человек, как и все, терзаемый голодом, до отупения мерзший дома, на улицах, в заводских цехах, не знал ни минуты покоя. И семья Петровых, типичная рабочая ленинградская семья, заражалась его кипучей энергией, негаснущими оптимизмом и верой. И тем большим ударом для нее явилась первая невозместимая утрата — смерть Николая Михайловича.

Она подстерегла обессиленного больного человека, когда тот возвращался с завода. Он прислонился спиной к стене в надежде дать передышку измученному, работающему на последнем пределе сердцу. Нужно было одолеть навалившуюся сонливость. Он знал: ее во что бы то ни стало необходимо прогнать, а для этого — не останавливаться, шагать, шагать! Но он сдавал перед нею и, чувствуя, что это — конец, остановился, в изнеможении прислонился к стене и согнул колени.

Рядом не оказалось никого, кто бы вовремя встряхнул его, не позволил сомкнуть тяжелые веки и тем самым не отдал бы человека во власть смерти, шагавшей за ним по пятам и вот дождавшейся, когда он, наконец, закрыл глаза, прекратил сопротивление.

Мать Нины — Екатерина Григорьевна — очень мало побыла на свете одна, без мужа и друга: не прошло и двух недель, как Нина и брат ее Борис уже положили закостеневший на морозе, маленький и совсем невесомый труп матери на салазки, впряглись в них и повезли, чтобы предать земле.

В том же феврале голодная смерть снова наведалась в семью Петровых. Теперь она унесла годовалого ребеночка, племянницу Нины — Маргаритку, родившуюся перед самым началом войны.

Не раз еще после этого отправляла Нина в последний путь родных и близких людей. Не раз долбила тяжелым ломом промерзшую землю… В апреле тысяча девятьсот сорок второго умер братишка Толя, — ему только что исполнилось тринадцать лет. Через месяц пришлось хоронить отца Маргаритки, мужа сестры…

Как только она все это вынесла? Откуда взялись у нее силы не свалиться самой? Видимо, ошибались мама и папа, напрасно считали девочку хрупкой, восприимчивой ко всякого рода болезням. Если бы они только знали, как она вынослива, сколько в ней силы, терпения и бесстрашия!

В тот самый вечер, когда Нина осталась совсем одна в опустевшей, промерзшей, погруженной в темноту квартире, девушка окончательно решилась совершить шаг, который с первого дня войны неотвратимо зрел в ее сознании.

Петрова склонилась над листиком из ученической тетради, скудно озаренным язычком пламени огарка свечи.

Хотелось найти самые точные и самые яркие слова. Но они почему-то ускользали, не ложились под перо. Из-под него выходили уж очень простые, слишком будничные для такого случая. Нина перечеркнула и изорвала один листик, второй, третий… А потом сразу решила: дело вовсе не в словах!

И уже без всяких поправок, спокойно, быстро и четко написала:

«Заявление. Прошу предоставить мне возможность всю себя отдать борьбе с фашизмом. Готова на любые, самые трудные задания, связанные с опасностью для жизни. Буду мстить врагу до последнего вздоха. Не откажите в моей просьбе — пошлите меня в тыл к гитлеровцам, к партизанам — народным мстителям…»

…Воздушный корабль внезапно сбавляет ход.

— Приготовиться! — звучит короткая, вполголоса команда.

Люк кабины распахнут. С ревом ворвались в кабину морозный воздух и рокот моторов самолета, заполнили ее до отказа. Кто-то, размахнувшись, швыряет за борт, навстречу темноте ночи тюк с продовольствием, подвязанный к еще не раскрывшемуся парашюту.

Теперь пришла очередь выбрасываться людям.

Первым подошел к люку Михаил Иванович Ляпушев. Тридцатидвухлетний коренастый мужчина, советский работник одного из районов Ленинградской области, он был назначен четвертым участником группы разведчиков и ее командиром.

Ляпушев основательно готовился стать партизаном. Его обучили меткой стрельбе и топографии, многочисленным уловкам конспирации, умению вести боевые действия в исключительных условиях партизанского леса. Он научился совершать продолжительные, трудные пешие переходы, долго ползти по-пластунски, ходить по незнакомой местности, руководствуясь лишь картой и компасом. Ляпушев был отважен и силен.

Но случилось, что этот человек так ни разу и не совершил прыжка с парашютом. Даже с учебной вышки. Быть может, Михаил Иванович предназначался первоначально для переброски в тыл врага не по воздуху, а по земле. Весьма вероятно и другое — в тревоге тех грозных дней не успели вовремя все предусмотреть, забыли, что человек идет в воздушный десант. Так или иначе, но знакомство Михаила Ивановича с парашютным спортом свелось лишь к одной — единственной, чисто теоретической лекции, которую он прослушал еще в Ленинграде. В теории, оторванной от практики, прыжок с самолета выглядел этакой простой и даже веселой, ничего не требующей от тебя прогулкой по небесам.

Ляпушев, повинуясь команде, сделал широкий шаг к раскрытому люку. И вдруг зияющая черная бездна будто с силой толкнула его в грудь. Он отпрянул с перехваченным дыханием и дрожью в коленях. Голова кружилась. Он затоптался, растерянный и, как казалось ему, совсем беспомощный, на виду у своих ребят.