Константин Седых - Даурия Страница 86

– Меня дружба с атаманом давно не берет, давно я на них зуб точу. На заморских соседей тоже зло имею. Они мне две отметинки в девятьсот четвертом на теле поставили да мою шинель в девятнадцати местах свинцом испортили. А шинель у меня добрая была. Так что ежели дадите оружие, то записывай меня, Кушаверов.

– За оружием дело не станет.

– Тогда и говорить не о чем, – опустился Семен на лавку.

– А ты, Волоков, не передумал?

– Пиши меня вторым. Кажется, и в самом деле без войны не проживешь.

Роман, которого давно подмывало поднять руку и сказать, чтобы записали и его, наконец не вытерпел, рвущимся голосом крикнул:

– И меня прошу, товарищ председатель, записать.

– Это чей же такой, из молодых, да ранний? – весело спросил Кушаверов.

Ответил ему за Романа Тимофей. Кушаверов дружелюбно подмигнул Роману единственным глазом.

– Записываю. Если ты в деда удался, то казак из тебя добрый будет, а если еще и в дядю, тогда совсем хорошо. – Он нагнулся к Балябину и стал ему что-то рассказывать. «Про деда, должно быть, – решил Роман. – Только что я теперь этому самому деду да отцу говорить буду? Попилят они меня вдоволь, знай только глазами моргай».

Записались идти на фронт все, кроме Герасима Косых.

– Пусть уж Тимоха атамана бьет, а из меня вояка плохой, – сказал он Кушаверову, когда его вызвали из ограды.

Сразу после того, как была произведена запись добровольцев, Кушаверов и Балябин выехали в Орловскую, захватив с собой Лукашку, который должен был привезти оттуда отобранные у него и его товарищей винтовки. Проводив их, фронтовики стали расходиться по домам.

Оставшись наедине с Тимофеем, Роман поспешил ему выложить свои опасения. Он не на шутку побаивался гнева отца и деда. Тимофей похлопал его по плечу:

– Ничего, не тужи. Ежели здорово прижмут, то ты скажи им, что не пойдешь с нами.

– Ну, уж этого я не скажу.

– Да ты не горячись, а выслушай меня. Война заварилась не шуточная, а твой год очередной. И я тебе смело могу сказать, что на войне ты все равно будешь. Мобилизуют тебя, – это будь спокоен.

– А что я фронтовикам скажу, с какой рожей глядеть на них буду? Нет, лучше уж я с отцом поссорюсь, а на фронт пойду добровольцем, – твердо заявил ему Роман перед тем, как расстались они у улыбинских ворот.

XVIII

Федот пьянствовал и буянил, всячески показывая Мурзину и Лукашке, что не больно он их боится. В кармане широченных штанов носил он бутылочную гранату. Молчаливое одобрение своим поступкам находил он на Царской улице, желавшей во что бы то ни стало столкнуть его с фронтовиками. И нового убийства в поселке не случилось только потому, что фронтовики образумились и больше не гуляли. Скоро им было возвращено отобранное у них оружие. Но к тому времени Федот уже скрылся из Мунгаловского. Прогуляв свои личные вещи, он подобрал ключи и по старой привычке забрался в хозяйский амбар. На собственных плечах стаскал он за ночь к контрабандистам в Курлыченскую улицу четыре мешка пшеничной муки. Этим самым он лишил себя расположения покровителей и обречен был на постыдное изгнание. Платон, обнаружив пропажу, немедленно выставил георгиевского кавалера за ворота, кроя его отборным матом. Как ни клялся, ни божился Федот честно отработать украденное, Платон не принял его обратно. И тогда решил он податься на прииск Быстрый, где жил его родной дядя.

Заявившись на прииск, Федот неделю работал в старательской артели на вскрытии шурфов. В субботнюю дележку на его пай досталось четыре золотника золотого песка. В воскресенье он снова загулял, и занесло его в картежный притон. Притон находился в землянке, вырытой прямо в сопке, на краю приискового поселка. Содержал его бывший ссыльный поселенец татарин Сулейман. Был Сулейман свирепого вида, рослый дылда и умел так страшно вращать пронзительно-черными, навыкате, глазами, что прослыл отчаянным душегубом. Всячески охранял Сулейман свою репутацию мошенника и злодея, извлекая из нее немалые выгоды. Начиная метать банк, втыкал он перед собой в столешницу широкий, исписанный изречениями из Корана кинжал. Это означало, что всякий, передернувший карты и уличенный, мог заранее считать себя мертвым. Но никогда не уносили зарезанных из притона, в котором плутовал лишь один хозяин, способный любому жулику дать сто очков вперед.

Федоту понравилось, как ловко всадил Сулейман в столешницу перед началом игры свой кинжал. Ему захотелось сделать то же самое. И перед тем как взять себе карту, не говоря ни слова, воткнул он рядом с кинжалом свой австрийский тесак, отливавший зловещей синевою. Изумленный Сулейман уставился на Федота, который добродушно подмигнул ему ястребиным глазом. И сразу понял Сулейман, что нашла коса на камень. У него заныло в желудке, а в длинных подвижных пальцах пропала былая сноровка. Он был потрясен, что изменил обычаю и не заставил Федота показать свои капиталы, когда тот шел по банку, в котором накопилось около пятидесяти золотников. Сняв банк, Федот спокойно вытащил из столешницы тесак и заявил, что с него на сегодня довольно. Позеленевший Сулейман не посмел задержать его. А Федот отправился в приисковую харчевню, где немедленно обзавелся множеством дружков и с их помощью благополучно прокутил в два дня свой выигрыш.

Когда заявился он к Сулейману в следующий раз, в землянку набилось полно приискателей поглядеть на их игру. На этот раз Сулейман не воткнул перед собой кинжал, но живо обернул Федота из куля в рогожу. Сначала он выиграл у него цейсовский бинокль, а потом винтовку. Чтобы отыграться, Федот решил рискнуть своими крестами. Сулейман не пожелал было играть на них, но тесак, которым Федот пригвоздил к столу пикового туза, заставил его согласиться. Три раза переходили кресты из рук в руки, но под конец были прочно завоеваны Сулейманом, немедленно нацепившим их ради потехи на засаленную черкеску.

Ушел Федот в ту ночь из землянки не только без крестов, но и без сапог, а назавтра с трещавшей от похмелья головой отправился бить шурфы, собираясь заработать на выкуп крестов.

К тому времени на прииск долетели вести о выступлении атамана Семенова. Началась запись добровольцев в Красную гвардию. Федот тоже записался, но потом сообразил, что приискатели попрут на фронт пешим строем, а это ему не улыбалось. Тогда надумал он добыть коня и отправился в поход одиночкой. Вечером он заявился к арендатору прииска Андоверову и реквизировал у него именем революции вороного породистого коня. Андоверов принялся робко протестовать, но он приказал ему сидеть и помалкивать. От Андоверова он заехал к Сулейману. Не мог же он отправиться на фронт без винтовки и бинокля, а тем более без сапог. Сначала он терпеливо объяснял Сулейману, зачем он к нему пожаловал, но тщетно взывал он к революционной сознательности ставшего вдруг глухим Сулеймана. Пришлось показать гранату и пообещать разнести вдребезги все его паучье гнездо. Только после этого получил он обратно оружие, сапоги и кресты. На прощание он выпросил у Сулеймана банчок спирта и, ласково пошлепав его по лоснящейся бритой голове, уехал.

В Александровском Заводе Федот узнал, что семеновцы заняли уже Оловянную. Тогда он круто повернул на запад и через три дня, обгоняя по дороге массу беженцев из фронтовой полосы, прискакал на станцию Андриановку. На станции выгружались только что прибывшие на Даурский фронт матросы с Дальнего Востока. Поскидав с себя бушлаты, они скатывали с платформы четырехдюймовое морское орудие, и Федота заинтересовали разукрашенные татуировкой их груди и руки.

– Эй, чубатый! Иди помогать! – весело окликнул его круглолицый, с лихо закрученными кверху желтыми усиками матрос, на бескозырке которого Федот разобрал золотую надпись: «Адмирал Макаров». Он охотно откликнулся на приглашение, и дальневосточники моментально оценили по достоинству его силу и ловкость.

Когда орудие благополучно перекочевало с платформы на землю, все тот же круглолицый матрос угостил Федота папиросой из портсигара, на котором была изображена косоглазая, с высокой прической женщина, и беззлобно пошутил:

– Нанимайся, казак, нашу пушку возить. Ты один двух битюгов заменишь. И где вы такие родитесь?

Федот не пожелал ему ответить, а в свою очередь огорошил его вопросом:

– Давно в адмиралах ходишь? – Матрос непонимающе уставился на него голубыми глазами, но Федот погрозил ему пальцем и добавил: – Сдается мне, что ты такой же адмирал, как я наказный атаман.

– Тю-ю, дура, – озорно протянул матрос, понявший, в чем дело. – Ты, братишка, вывески читать не умеешь. Вывеска моя означает не адмирал, а имя боевого корабля, на котором я служил четыре года царю Николашке и шесть месяцев мировой революции. А зовут меня Василием Васильевичем Усковым. Давай познакомимся. – И он протянул Федоту руку.

– А пушка у вас ничего, подходящая. Мне из таких стрелять не доводилось, – сказал Федот Ускову, когда коротко изложил цель своего приезда в Адриановку.