Лотар-Гюнтер Буххайм - Крепость Страница 88

Даже он не ожидал увидеть такого разрушения.

Просто чудо, что собор все еще стоит в таком состоянии. А может быть это заслуга средневекового архитектора? Ясно видны следы бомбовых попаданий, но в целом собор стоит как гигантский утес в море серых развалин.

Я буквально ощупываю глазами стены собора и вдруг замечаю сломанные на изгибах опорные балки, разорванные взрывами галереи, расколотые капители. Вокруг, на щербатых плитах пола, валяются замковые камни с изящными каннелюрами. Заглядываю через огромную дыру в стене внутри собора: в полутьме видны люстры, свисающие с потолка на длинных скрученных канатах и болтающиеся под ветром как заведенные. А ветер, словно в лесу, гуляет по всему собору.

Вдруг до меня долетают звуки, напоминающие дикую стрельбу из карабинов и автоматов. Спустя некоторое время понимаю, что эти звуки доносятся от остатков стекла в бывших когда-то прекрасными витражах. «Vitrex » – называются они в Берлине. Так было, когда мы хотели отремонтировать окна в запасенной квартире Зуркампа. Нахожу боковой вход и шаг за шагом, словно вор, шагаю в полутьму. Йордан следует за мной по пятам. Меня пронзает могильный холод.

Полотнища картин над алтарями, словно волны, колышутся под порывами влажного ветра. Изображения настолько пропылились, что абсолютно нельзя ничего разобрать. Во многих местах полотнища пробиты множественными осколками.

В разрушенном боковом продольном нефе разбиты своды. Колонны не несущие на себе ничего более, стоят, словно гигантские стволы деревьев, у которых злая рука обрубила кроны. От оконных розеток осталась лишь куча стеклянного боя. На карнизе с разбитым лицом лежит фигура ангела, рядом фигура какого-то апостола. Меня вдруг пронзает мысль, что творение средневековых мастеров, их старание, усердие и труд были разрушены всего лишь одним движением пальца руки кретина нажавшего кнопку сброса бомб своего бомбардировщика.

Выбравшись вновь на улицу, вижу высоко над собой лицо какого-то человека, корчащего мне язвительные рожи.

Из боковой двери выходит священнослужитель. В руках какие-то грязные вещи. Жестами он приглашает нас за собой. Балансируя на досках, устремив печальный взгляд вверх, где среди ребер стрельчатой арки повсюду видны дыры от осколков, мы следуем за ним.

Священнослужитель ведет нас во двор, мимо остатков сгоревшей библиотеки. Затем мы попадаем в какую-то пристройку, которая должно быть служила трапезной. Здесь он открывает шкаф, неизвестно как уцелевший среди моря разрушений, и я вижу английскую бомбу, расплавленную болванку, с первоначальным весом где-то в полтонны. Долгополый необыкновенно горд и сообщает, что она лежала в середине собора. Затем он показывает нам осколки бомб и бесформенные глыбы металла, представляющие собой оплавленные огнем пожара колокола разрушенной башни Сен-Роман.

- Коллекция военных трофеев прошедших времен, – с сарказмом замечает Йордан, – в любом случае была беднее этой сегодняшней.

К счастью, священник не понимает весь смысл сказанного, поскольку Йордан маскирует свои слова несоответствующей интонацией, и они звучат как искреннее восхищение увиденным.

Обходим собор, оставив машину и мотоцикл на том же месте. Никак не желаю верить своим глазам: в середине Франции находится почти полностью разрушенный город. Никто не сказал, что древний Руан полностью разрушен бомбами. «Vieux Rouen» – называлась привезенная мною их первой поездки в Париж изящная керамическая тарелка, а позже я собрал еще несколько тарелок, так как меня буквально околдовала их чистая синева…

На узкой дорожке между развалинами мы с трудом находим свободное место. Йордан молчит. Никогда не видел его таким неразговорчивым. Присаживаюсь на кусок стены, напоминающей ключевой камень какого-то портала и пытаюсь скрыть чувства за циничными словами: «Из огня да в полымя. По-другому говоря: сначала Берлин, затем Париж… »

-И снова в полымя, – заключает Йордан, стоящий передо мною, в своем кожаном одеянии с тяжелыми складками, словно статуя. «Ты хотел сказать – бомбы и снова бомбы» – «Давай позаботимся о ночлеге и ужине. На вокзале наверняка все это имеется».

Никак не могу поверить, что здесь правит бал кладбищенская тишина, хотя фронт совсем рядом: не далее ста километров.

Здание вокзала уцелело. На скамейках, с маленькими болонками на коленях сидят несколько взволновано говорящих о чем-то, похожих на ворон женщин. Их визгливые голоса звучат необычно громко.

Окошко кассы и небольшой магазинчик закрыты. Только в маленьком деревянном домишке чувствуется живинка. Попытаемся здесь получить ночлег. Напротив вокзала мы видим гостиницу, где на четвертом этаже удается получить номер.

То, что можно было бы легко принять за героизм или некую бесшабашность, являет собой лишь плод наших размышлений: Вряд ли томми проявит интерес к полному разрушению вокзала, так как очевидно, что железнодорожные пути и мосты между Гавром и Парижем полностью разрушены.

Зазвучавшие сирены и доносящийся бешеный лай зениток никак не влияют на нашу теорию.

Чем гостиница меньше, тем больше красного и золотого в ее цветах. Красное и золотое – это цвета роскоши. Дорожка красная, а старомодная полированная мебель обита красным плюшем. Ярко начищенные латунные детали внутреннего убранства сияют золотом. В маленьком салоне лежит стопка пышных каталогов какой—то пароходной линии, чьи пароходы давно не ходят по Атлантике. На лестнице стоит мавр и держит в правой руке горящий факел.

Номера совсем крошечные. В номере каждая потолочная балка любовно укрыта от взоров. На полу лежит красный ковер. Стены оклеены обоями с рисунками фазанов сидящих на красных розах. Один фазан смотрит вниз, другой, прямо над ним, смотрит вверх. И так на всех стенах. В туалете едва можно стоять. Но при этом, внутренние стороны унитаза покрыты рисунками голубых хризантем.

Под окном лежит мертвая улица. Наша замаскированная машина стоит перед входом. Я могу заглянуть в комнату стоящего наискосок от нас дома. Кровать там пошире, чем моя. Это единственный предмет в комнате: полностью французская обстановка.

Неподалеку мы обнаруживаем офицерское общежитие в стиле восьмидесятых годов. Такой же бронзовый мавр, как и в гостинице, но с факелом, зажатым в кулаке, стоит в углу фойе. Стоячие вешалки подавляют своими размерами. Хозяйка дома: толстая, накрашенная без меры, но подвижная и юркая, стоит на своих полных ногах, которые она показывает без стеснения.

Йордан кажется потрясенным. Когда я спрашиваю его о чем-то, он, кажется, ничего не слышит. Мне тоже не очень то и весел. Следовало ли нам избежать заезда в Руан? Если бы нам кто-то сказал, насколько серьезно он разрушен, то мы наверняка не поехали сюда.

Несколько лейтенантов – пехотинцев, подвыпивших и здорово навеселе, лишь усугубляют общий вид. Приходится напустить на себя вид очень занятого человека, с тем, чтобы они не уселись за наш столик.

И тут Йордан внезапно говорит: «Если так и дальше пойдет, как предвидел наш господин командир, то дело пахнет керосином…»

Я вскидываю на него глаза в недоумении, и он продолжает: «Ты хоть представляешь, себе как все сложится? Когда уважаемые господа высадятся здесь, где все готовы их встретить – ну, между Сомма и Сеной – а мы ждем их в Абвиле, Трепоре или Дьепе… смешно, не так ли? – итак, если мы ждем там господ захватчиков нас в муку смелют корабельные орудия с моря и атаки с воздуха. Это относится к нашей боеготовности! Звучит напыщенно, а на самом деле – дело дрянь! Будет жарко, как в аду». Мысленно призываю его закончить этот пустой треп, Но к моему удивлению Йордан гонит лошадей дальше: «Ведь может так оказаться, что они высадятся в двух местах и затем попытаются замкнуть кольцо. Даже в том случае, если линия фронта, составит где-то добрых сто пятьдесят километров. Но кто его знает…Прежде всего мы не знаем какими войсками располагаем в этой местности. А мы болтаемся здесь как придурки. Бисмарк хочет лишь свою знаменитую «кровавую дань» – и это лишь одно, что интересует более всего эту напыщенную свинью: много погибших, много чести войскам. Героический бой фанфар к обрамлению сообщений о потерях – это как раз в его вкусе!»

На секунду, взглянув мне в лицо, Йордан кривит рот в усмешке: «Ты уже составил свое завещание и, наверное, тщательно хранишь его. Как все это выглядит ты уже видел. Сердце не может не дрогнуть. В Канне под развалинами лежат более тридцати тысяч французов: результат обстрела города с моря. Такого нет ни в Саутгемптоне, ни в Ньюпорте, ни в Портсмуте…Потому – то и готовься к тому, что грядет!»

Йордан замолчал, погрузившись в свои мысли. Вечер перестал быть приятным времяпровождением.

Проснувшись от каких-то расплывчатых мыслей, не могу более уснуть, и лежу, уставившись в темноту незнакомой комнаты. Высунувшись в окно, смачно плюю с мостовой, а потом бросаю монетку, просто для того, чтобы услышать ее звон от удара по камням.