Анна Бердичевская - Масхара. Частные грузинские хроники (сборник) Страница 9

– Это еще кто такой?

– Король дураков. Мой друг.

– Ну, и ты сможешь сейчас сыграть Шута?

– Нет. Короля Лира – смогу. А его Шута – нет. Не потяну… Ты собираешься выдать мне мою заработную плату?

– Нет. Зачем тебе деньги?

– Ну, чтоб отдать Не за телефон.

– Не я сам отдам. Если я оставлю тебе денег, ты начнешь разъезжать на такси, пить, толстеть, и в конце концов тебе оторвут вторую ногу.

– Ты сволочь.

– Не уверен… И еще: должен повторить тебе, Генрих, то, о чем говорил всегда, с тех пор, как подобрал тебя щенком. Тебя уже тогда звали Масхар! Ты настоящий клоун… Насквозь. Вне всяких сомнений… Твой брат Лео тоже Масхарашвили. А Масхар – только тебя называли!.. Кстати, а не происходит ли древнее слово МАСХАРА от маски и маскарада?.. Или Маска и Маскарад-от древнего слова Масхара… Отличная мысль… Сделаю тебе афишу – «МАСХАР и его МАСКАРАД»!

Генрих очнулся от своих печалей.

– Слушай, почему Масхар? По-грузински шут, клоун – Масхара, не Масхар. И по-армянски – Масхара. И по-азербайджански – Масхара! И на санскрите, и на пушту – МАСХАРА! А не Масхар. Пусть на афише будет МАСХАРА!

– Афиша – это бизнес, – Робик погружается в глубокие размышления и приходит к выводу: – Никак нельзя написать «Масхара», русские не поймут. Они решат… они решат… что ты – баба. Окончание на «а», женский род!

– Ну и что?! Генрих встает и нависает над Робиком. – Ну и чтооооо?!

Глаза Генриха горят живым огнем, он преображается, он полон энергии. Он кружит по комнате, хватая какие-то тряпки, занавески, примеряет, отшвыривает, заворачивается, как в сари, в шелковое покрывало с дивана, вешает на себя блестящие остатки «новогоднего праздника», находит грим и рисует губы, чернит брови и глаза… его руки порхают, его бедра качаются, он поет какой-то невыносимо сладостный мотив. Испанка?.. Персианка?.. Пожалуй, полновата… И черная щетина до глаз. Но все же – роскошная женщина танцует чувственный танец вокруг Робика.

Робик хохочет до слез, он просто счастлив… Но вот он достает платок, вытирает слезы, а заодно и трубно сморкается… Женщина замирает с поднятой ногой. И превращается в хромого Генриха с подбитым глазом. Сбрасывает с себя все женское, занавеской грубо стирает грим.

Робик раскуривает сигару. И продолжает деловой разговор:

– Я согласен. Ты гений. Но только, ради бога, определись. Гений – не профессия. Кто ты? Мим? Танцовщица из борделя? Или музыкальный эксцентрик? Или ковёрный? Или чревовещатель, жонглер, акробат? Мне трудно вставлять тебя в программу, трудно тебя предлагать.

– Ты хочешь, чтоб я работал, как бездарная, придуманная твоими тухлыми мозгами кукла.

– Я хочу, чтобы ты – работал! И кормил, себя и меня. Что касается меня, я плачу тебе из милости. Да-да-да! Ты и такие, как ты – артисты! – стали бы валять своего дурака, даже если бы вам не платили ничего! Совсем ничего! Вы бы все равно бренчали на гитарах, драли горло, пачкали бумагу и холсты, стояли на головах! Потешали бы публику, доводили бы ее до слез, до икоты, до экстаза!.. Это ваш кайф. Вы на игле!.. Если я плачу тебе – то только из жалости. И возможно – из любви. Эх, Масхара, худо-бедно тебе все эти годы все же хватало на такси. И на твою… Марию. А до неё на Манану! – вспомни-ка!..

Генрих мрачно припоминает.

– То ли еще было…

– Вот видишь… – Робик встает, раздергивает шторы. Совсем утро… Выходит на балкон. – Хорошо!..

Генрих плетется за Робиком, облокачивается на перила, закуривает.

– Хорошо-то хорошо. Но без денег плохо.

Робик смотрит, как под балконом пробегает стайка «жаворонков».

Робик и Генрих устали говорить, они молча стоят на балконе, курят. Совсем рассвело. Легкий туман. В доме напротив распахивается балконная дверь, выходит заспанная молодая женщина в ночной рубашке. За ее спиной раздается голос Валико:

– Эка, Эка, где наше знамя?

– Не знаю, дорогой, где-то было.

– Что значит – где-то было?! – выходит на балкон.

– Что ты шумишь, Валико. Сейчас найду.

Эка уходит с балкона. Валико оглядывает улицу, зевает, потягивается. Слышен голос Эки из комнаты:

– Ну, вот же оно. Я же говорила, где-то было, – выходит на балкон со свернутым знаменем, отдает мужу, сладко потягивается. – Ты надолго сегодня?

– Надолго. Сегодня нас будут разгонять, – Валико разворачивает знамя с Георгием Победоносцем.

– Ваи ме!..

– Если за мной придут из милиции или из КГБ, скажешь, что я уехал.

– Куда?..

– В Павлодар! Куда, куда… Поцелуй детей.

Через некоторое время по улице под развернутым знаменем идёт Валико. Робик задумчиво смотрит, как он скрывается в тумане.

– Мне тоже пора, Генрих. Знаешь, я сегодня прожил прекрасную ночь. Наверное, таких ночей уже не будет. Мне было хорошо. С тобой, с этой девочкой. И водка отличная… В сущности, ты – моя семья.

Генрих сейчас совсем не в форме, засыпает на ходу, зевает. Но пытается отвечать.

– Ох, Робик… А как же Нора? А Тина и Солик? А такса Полли?..

– Жена и дети – это почти я сам, это не интересно. И главное, они обходятся без меня! Не то, что ты… Полли хорошая псина, но она вечно ждет щенков. Ей тоже не до меня.

Генрих и Робик уходят с балкона. Экран телевизора, гудевший всю ночь, ожил, на нем возникла сетка.

Генрих еле стоит.

– Выпей на дорогу.

– И ты, Генрих, перед сном.

Робик разливает последнюю водку и замечает конверт.

– От нее? – Генрих покачиваясь тупо смотрит на Робика. – Без обратного адреса… Почему не вскроешь?

– Это последний патрон.

– Там же может быть адрес. – Генрих молчит, покачиваясь. – Тогда я вскрою сам.

Генрих с ревом «Отдай!» валится на Робика, хватает его за горло, они падают на диван. Робик отбивается встает.

– Псих! Мишугене. Масхара хренова…

Генрих уже спит. Робик укрывает его пледом, с отвращением нюхает сигарные окурки, собирает в кулек, свернутый из газеты, достает из кармана стограммовый «мерзавчик» водки, пишет на салфетке записку, достает из бумажника несколько денежных купюр, задумывается, добавляет еще одну. Деньги кладет под записку, сверху ставит «мерзавчик», уходит. За ним брякает дверь. Ветер с открытого балкона гуляет по комнате, шевелит газеты, колышет «ёлочку». В телевизоре возникает заставка: Москва, Кремлевская стена. Раздается мелодия песни «Утро красит нежным цветом…»

Генрих Масхарашвили видит сон.

Он в Амстердаме, на Всемирном фестивале дураков, он в костюме Наполеона. Король дураков Джанго Эдвардс вручает ему золотой лавровый венок Дурака года. Генрих произносит речь. По ходу речи он играет Наполеона, Муссолини, Гитлера, Сталина, Ленина. То он фюрер с чёлкой и усиками, то Муссолини, то Сталин с трубкой, то Ленин с кепкой… Он стоит на возвышении и порой как бы застывает, становясь очередной статуей. Время от времени его истуканы валятся с постамента, и тогда клоуны подхватывают его и ставят снова. И Генрих оживает в новой маске… Внезапно в ряду его персонажей возникает Пушкин с Тверского бульвара. Генрих становится в позу поэта, аккуратно опускает неведомо откуда взявшийся цилиндр на правую ягодицу и задумывается… Он переносится в Москву на Пушкинскую площадь, под знаменитый памятник. Здесь, как раз под пушкинской шляпой, его ждет Мария, Генрих целует ее, они быстро идут вместе…

Генрих снова – застывший Пушкин на сцене. Он меланхолично смотрит в амстердамский, по-карнавальному бурлящий зал. Но вот это уже другой зал, серый, из давешнего телевизора, аплодирующий. У прохода сидит аккуратно причесанная молодая женщина в строгом костюме. Генрих узнает в ней Марию. Она встает и все быстрее идет к выходу. Генрих спрыгивает со сцены, бежит за Марией. За ним по серому залу несется его пестрая свита – это клоуны из Амстердама, среди них Джанго, Слава Полунин, Джастин Кейс, Нола Рей, Папа, Леня Лейкин, Кефт, Анварушка… Вот они высыпают на серую улицу, где их не замечают. И понятно – ведь все они попали в кинохронику, идет обстрел города, рушатся дома. Но и трамваи ходят, и кафе работают, и мороженщица предлагает свой товар детям. Вдали улицы мелькает Мария. Ее останавливает веселый Артур с автоматом, проверка документов. Зачистка. Артур рассматривает паспорт Марии, лукаво поднимает бровь, улыбается. В это время рядом беззвучно взлетает на воздух соседний дом, рушится огромная стена… Артур оглядывается, лицо его, как в немых лентах начала века, искажается ужасом и гневом, он стреляет из автомата по бегущей толпе, Мария убегает. И Генрих бежит за ней. Вот она сворачивает за угол, Генрих за нею. И внезапно из серой военной кинохроники вваливается в яркий, праздничный Париж. По ветру полощутся фантастические знамена, с одним из них – Валико. Улица перегорожена баррикадой, Валико со знаменем стоит на разбитом буфете, помогает Марии подняться. Она – как Свобода на баррикадах со знаменитой картины. Но вот Мария скрывается, тонет в дыму, Генрих больше не видит ее. И тогда он, снова Наполеон, штурмует баррикаду во главе армии клоунов. Раздается взрыв, треуголка Наполеона летит прочь… Дым рассеивается. Генрих, оглушенный, опалённый сидит на лавочке у деревянных ворот в провинциальном русском городе. Распахивается пасмурное небо, необъятная даль, на фоне неба – Троицкий собор. Мимо по дороге идет женщина с коромыслом. Генрих шепчет: «Хозяйка, дай напиться» И слышит голос Марии: «Сейчас, барин, сейчас…»