Георгий Марков - Строговы Страница 92

Сильно обеднели Волчьи Норы за годы войны: без хозяйского догляда покосились избы; заборы и навесы пошли на дрова. Мужиков моложе сорока пяти лет и парней старше восемнадцати в селе больше не осталось. Уже в десятках семей оплакивали близких, погибших на фронте, уже не одна солдатка маялась с «кормильцем», вернувшимся домой без руки или без ноги.

А порядки оставались все те же. Не живи Матвей в городе, не знай он, что творилось на свете, можно было бы подумать, что не начиналась революция, что страной по-прежнему правит царь со своими министрами-казнокрадами.

Правда, еще по весне исчез куда-то урядник Хлюпочкин, на селе оставались только его жена и сын. Но зато в старостах Волчьих Нор ходил сам Евдоким Юткин. Держался он теперь с народом мягче, был с людьми обходительнее и даже меньше пьянствовал. Матвей встретился с Юткиным на улице в первые же дни по приезде.

– Здорово, зятек! – несмело подходя, крикнул Юткин и первый приподнял картуз. – Погостить или насовсем прибыл?

– Здорово, староста, – ответил Матвей, намеренно не называя тестя по имени-отчеству и не отвечая на вопрос.

– Зашел бы, Захарыч, не век же нам враждовать, – словно не замечая сухости, пригласил Евдоким.

– К лицу ли тебе, староста, знаться с такой голью перекатной? – засмеялся Матвей.

– А, брось, Захарыч, чуждаться! Как говорится: кто старое вспомянет, тому глаз вон, – совсем по-дружески проговорил Евдоким. – Теперь все граждане друг дружке ровня и вроде как братья. И свобода для всех полная! – с чувством произнес он, чтобы расположить к себе Матвея.

– «Свобода, равенство, братство!» – повторил Матвей всем теперь хорошо известный лозунг и засмеялся. – Ты хитер, староста, – видать, и революцию не прочь заставить на себя пахать!

– Это как же понимать? – несколько растерялся Евдоким Юткин.

– А очень просто. У тебя всё: и земля, и хлеб, и деньги, а теперь вот и власть. У меня одна коровенка, одна полоска ржи и батраков полон дом. Ну как же мы с тобой не ровня?!

– Не ровня пока, верно, – смутился Юткин. – Да рази ж я не помог бы тебе подняться на ноги, захоти ты только…

– Нет, не захочу, – сказал, точно отрубил, Матвей. – Никогда у нас с тобой ни братства, ни дружбы не получится. – Он повернулся и, касаясь пальцами козырька фуражки, сказал опять с насмешкой: – До свидания, гражданин Юткин!

– Эх, Матвейка! – с сердцем проговорил Евдоким. – Как был ты бродягой бесхозяйным, так, видать, им и помрешь. Неужто опять народ будешь мутить?

– Там видно будет! – уже на ходу бросил Матвей и зашагал по улице, опираясь на палку и слегка прихрамывая.

Юткин посмотрел ему вслед, в широкую спину, плотно обтянутую брезентовой курткой мастерового, и плюнул со злости. Вечером он стаканами глушил самогон и ругал зятя «контрой» и супротивником революционной власти.

Перед шишкобоем Матвей не раз беседовал с Устиньей Пьянковой, женщиной бойкой и смелой. Устинья подбила солдаток и некоторых стариков, что посамостоятельнее, на общественный выход в кедровник. И как бы в ответ на это Юткин на первой же сходке заявил, что никому препятствовать в ореховом промысле не будет. Подивился этому Матвей, но все разъяснилось на другой же день после мирно проведенного всем селом шишкобоя. Все безлошадные вынуждены были продать орех на маслобойку Юткиных и Штычкова. Цены хозяева установили такие низкие, что весь прибыток от самостоятельного промысла опять попал в их карманы.

«Нет, видно, без мужиков тут ничего не поделаешь», – сделал для себя безрадостный вывод Матвей.

Вскоре, однако, поре «безмужичья» в Волчьих Норах наступил конец. Один за другим стали возвращаться люди с приисков, с шахт, из мастерских, закрывавшихся по недостатку сырья, державшихся до этого на военных заказах. Осенью вернулись еще более обнищавшие братья Бакулины, Захар Пьянков, Кузьма Сурков и Никита Забегалов. Пришли с белыми билетами покалеченные войной Тит Горковенкнн и Кирилл Бодонков. Из лазаретов, из ближних и дальних городов потянулись домой солдаты – кто в отпуск, кто самовольно. На николу-зимнего в село заявилась группа фронтовиков, среди них Архип Хромков, Калистрат Зотов и даже несколько одногодков Артема Строгова.

2

Возвращение в село солдат было встречено как признак близкого окончания бедствий войны. Народ кормился кое-чем – овощами, сушеной ягодой, – хлеб давно уже пекли пополам с лебедой. Теперь обрадованные волченорские бабы наварили браги, некоторые выклянчили у богачей муки и нагнали вонючей, сшибающей с ног одним запахом самогонки. Солдат зазывали чуть не в каждый дом угостить, порасспросить, что делается на белом свете, про войну, про новую власть, про своих близких, оставшихся еще на фронте. Матвей Строгов, не любивший выпивок, отсиживался дома.

С неделю на селе гуляли буйно, беззаботно, а когда протрезвели, жизнь показалась еще безотрадней.

И снова, как в былые годы, потянулись люди в полуразвалившийся домишко Строговых. Первыми пришли поговорить по душам фронтовики Архип Хромков с Калистратом Зотовым и с ними Силантий Бакулин.

– Что же это такое, Матвей Захарыч, – сразу же, поздоровавшись, громко заговорил Бакулин, – в других местах, слышь, новая власть объявлена, новые порядки, а мы тут всё шапки перед Евдокимом Платонычем ломаем!

– Помолчи, Силантий, – остановил его Архип Хромов. – Я тут такое привез!.. Почитаем вот – и мигом все наши дела прояснятся. – Он вынул из бокового кармана солдатской шинели и развернул на столе перед Матвеем газетный лист, протершийся на сгибах насквозь. – Читай, Захарыч!

Матвей склонился над газетой. В глаза бросились жирным шрифтом напечатанные заголовки: «К гражданам России», «Второй Всероссийский съезд Советов», «Декрет о мире», «Декрет о земле»… Матвей остановился глазами на сообщении об образовании Совета Народных Комиссаров, прочел: «Владимир Ильич Ульянов (Ленин) – председатель Совнаркома», и, вскочив из-за стола, воскликнул прерывающимся от волнения голосом:

– Так ведь это же… Ленин! Это наша… рабочая и крестьянская власть, мужики!

– Самая настоящая, – засмеялся Архип, – а ты и не знал?

– Не знал, а чуял, что к этому дело идет, – ответил Матвей и уже тоном упрека бросил: – А ты тоже хорош! Сколько дней в кармане носишь такое!

– Оглядеться малость надо было, – хитро подмигнув, сказал Хромков, – да и на тебя посмотреть, чем ты тут дышишь. От фронта, я слышал, опять отбоярился?

– На судоремонтном работал. В последнее время шрапнельные стаканы точил, вот поэтому и не попал в мобилизацию.

Матвей уселся за стол и, волнуясь, стал читать вслух газетные сообщения. Мужики, дед Фишка, Анна, Максим тесно сбились на лавках и табуретах у стола. Даже Агафья, прислонившись спиной к столбику перегородки и подперев ладонью щеку, внимательно вслушивалась в новые, незнакомые слова. Матвей прочел обращение Центрального Комитета партии большевиков о победе большевиков, о Советах рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, которым теперь принадлежит вся власть, улыбнулся фронтовикам:

– Ну, декрет о мире вы, наверно, назубок знаете. Почитаем декрет о земле.

Когда он дошел до того места, где говорилось об отмене частной собственности на землю, дед Фишка не выдержал.

– Наш кедровник! Наша тайга, Матюша! – воскликнул он восторженно и, сорвавшись с места, забегал по прихожей.

– Ты погоди, дед, плясать-то, – остановил его Калистрат Зотов, – тут надо еще разобраться, чьи они будут.

Матвей прочитал о переходе земли во всенародную, государственную собственность и о передаче ее в безвозмездное пользование трудящимся.

– Вот я и говорю: раскумекать нам это дело надо, – снова заговорил Калистрат. – Выходит, государство теперь всему хозяин, а мы вроде как на казенных землях. Непонятно мне это. Почему бы прямо не передать землю обществу?

– Нельзя, – спокойно возразил Архип. – На эсеровскую эту приманку еще на фронте многие солдаты попались. Передай землю прямо обществу – так опять же богатеи хозяевами ее останутся, а тебя живьем сожрут. А тут, вишь, умно большевики рассудили: отобрать землю у мироедов и передать нам, трудящимся.

«Откуда он столько знает? – с изумлением взглянув на Хромкова, подумал Матвей. – Тоже, видать, политике неплохо обучился».

– Правильно! – поддержал он Архипа. – Своя власть, и в обиду нашего брата не даст.

– Опять же и то сказать надо, – как бы не слыша возражений, продолжал Калистрат, – удержится ли эта власть? Вот мы, почитай, целый месяц по железке ехали, всего нагляделись, наслушались на вокзалах. Такая везде кутерьма идет! Одни говорят за советы, другие – против. Офицеры, юнкера, чиновники на новую власть злобятся – страсть! Архипа вон за его язык-то один офицер чуть шашкой не зарубил. И выходит так: одну войну кончаем, другая, промеж себя, того гляди начнется.

– И начнется. Еще в пятом году начиналась, – задумчиво проговорил Матвей, затем обратился к Зотову: – Только непонятно мне, Калистрат, к чему ты клонишь?