Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?

Фриц Вёсс

Вечно жить захотели, собаки?

Написав этот роман, я выполняю свое обещание, данное моим однополчанам: рассказать о том, что на самом деле происходило в Сталинграде. Я не стремился просто фиксировать все ужасы войны и все пережитое, как это уже сделано во многих сочинениях, ставших подобием приключенческих романов.

Речь не о победах, не о наступательном духе и — тем более — не о геройстве смельчаков.

То, что пришлось испытать солдату, и то, как он прошел через все эти испытания, — и составляло его величие!

Не позволить забыть об этом и поднять свой предостерегающий голос ради того, чтобы следующее поколение не вздумало маршировать в новый Сталинград, — вот смысл того, о чем я хочу поведать.

3 февраля 1943 года в районе Сталинграда. Русский грузовик на бешеной скорости несется из Карповки в Городище.

У водителя преотличное настроение, и он жмет что есть мочи, да так, что дребезжат подшипники. Конечно, ему следовало бы остановиться и проверить уровень масла: колымага требует свои пять литров каждые сто километров. Но до Городища он еще успеет проверить.

Все равно — это последний рейс старого «ЗИСа».

В Городище уже ждет выписанное отпускное удостоверение. А когда Николай вернется из отпуска, то пересядет на новый американский «студебекер».

Какое же это счастье катить по шоссе, которое снова в руках русских, не просматривается и не простреливается немцами!

Немцы, правда, все еще здесь, вдоль всего полотна автострады; только теперь они лежат под снегом. Мертвые уже не просматривают шоссе; им нужен покой.

Жаль только, что нет папиросной бумаги поприличнее. Солдат в кабине открывает пачку немецких «Овер-штольц»; табак в них что надо, и из грубой, одеревенелой газетной бумаги он сворачивает папироску с «Овер-штольцем» — русскому как раз по вкусу.

А красноармеец в кузове, широко расставив ноги, прислонился спиной к кабине и настроен не столь жизнерадостно.

Ему приказано следить за грузом, держа автомат на изготовку. Пять тюков, замотанных в грязные рваные одеяла, прислонены к правому борту.

От жуткой тряски грузовика они раскачиваются из стороны в сторону. Из этих жалких тюков высовываются штанины, заправленные в сапоги.

— Николай, собака, прет, как сумасшедший!

Когда шофер резко тормозит или машина громыхает по многочисленным буграм, «слепленным» из мерзлых, занесенных снегом трупов, или, дребезжа, прыгает на ухабах, пять тюков беспорядочно перекатываются по всему кузову. Тут уж красноармейцу надо глядеть в оба.

Когда тюки, накувыркавшись вдоволь, останутся лежать, словно опрокинутые кегли, он сможет прямо на ходу вышвырнуть их через борт — к их камрадам, а сам втиснуться в кабину, где все же поуютнее. Добряку Дмитрию становится как-то не по себе при виде того, как под одеялами всякий раз что-то шевелится, движется и медленно распрямляется — ведь там, внутри, еще теплится завернутая в одеяло жизнь.

Они ничего не предпринимают, эти пятеро немецких пленных, не издают ни звука и стараются не казать носу. Майор, капитан, обер-вахмистр, унтер-офицер и ефрейтор — они попытались бежать в сторону Дона, чтобы добраться до своих. Но схваченные русскими, эти пятеро, полумертвые от голода и окоченевшие, безучастно покорились своей судьбе. Натянув одеяла на головы, они сидят, тесно прижавшись друг к другу, чтобы хоть как-то спрятаться от лютого мороза и ветра.

При очередном рывке грузовика обер-вахмистр выкатывается красноармейцу прямо под ноги. Дмитрий отпускает ругательство. Обер-вахмистр нащупывает борт грузовика, подтягивается и плюхается рядом с майором.

Ему и в голову не приходит слегка приподнять одеяло с лица, чтобы наблюдать за красноармейцем или хоть краешком глаза взглянуть на дорогу и местность вокруг.

За годы военной службы обер-вахмистр привык идти напролом и заранее не ломать себе голову над тем, чем все кончится, и что с ним произойдет. Он довольствуется тем, что ощущает только движение грузовика, и ему глубоко наплевать, куда его везут, лишь бы не надо было переть пехом. Он раскачивается в такт движению машины, и единственное, что его сейчас волнует, — это как спастись от стужи и где раздобыть хоть какой-нибудь еды.

Никудышные водители, эти Иваны! Ехал бы этот парень поспокойнее, ему, глядишь, удалось бы вздремнуть и увидеть сон, будто сидит он в хорошо натопленном вагоне для отпускников.

Красноармеец продолжает поругиваться и толкает ногой обер-вахмистра, который сидит к нему ближе всех.

— Да пошел ты в задницу, глупая свинья! — бурчит обер-вахмистр и еще сильнее свертывается в клубок.

Но красноармеец все говорит и говорит, даже пускает в ход какие-то обрывки немецкого:

— Война — криг — никс гутт!! Ты дома, у матери, это карашо, гутт, да? Ты иметь киндер?

Ему хочется поговорить, почувствовать и показать, что, несмотря на весь ужас, все они продолжают оставаться людьми и что это объединяет их.

А обер-вахмистр хочет только одного — чтобы его оставили в покое.

Только мозг ведь просто так не отключишь. Этот Иван со своими дурацкими вопросами снова бередит мысли, которые не дают покоя. «Конечно, у него есть дети! Поезд для отпускников! В Лемберге будет санобработка-дезинфекция, а там уж и родной вокзал в Бо-хуме.

Тильда и не подозревает, что я возвращаюсь. Дети ходят в школу. Хорошо ли они учатся? Вот бы снова сесть дома на кухне, широко расставив ноги, и просмотреть их тетрадки.

На кухне? Американцы здорово побомбили Бохум, но, судя по последнему письму, его домик пока уцелел.

Пусть Тильда натопит посильнее печь, чтобы лопалась от жара, и кофе, натуральный, конечно, и песочный торт чтобы были. Да, его Тильда все же привлекательная бабенка. А мальчишки, наверное, здорово вымахали за время его последнего отпуска; а вот о последнем ребенке, девочке, он знает — только из писем, — что она родилась. Проклятье! Но сам ли он заделал девчонку? Сто тысяч раз он все пересчитывал на пальцах, и всякий раз у него ну никак не сходилось по времени. Хоть лопни — но получается шесть месяцев. Интересно, бывает ли, чтобы дети рождались шестимесячными? Нет, он никогда не писал об этом Тильде. Приедет — тогда разберется с ней. Вообще-то доверять ей было нельзя. Или все-таки можно? Да кто может поручиться за другого человека? Война! Война, она и в любви война, мужчины достаются женщинам только по отпускному рациону. Некоторым или даже многим этого так же мало, как сахара, жиров и хлеба по карточкам, — а Герке, торгаш, он услужлив во всех отношениях. Иногда отпускает продукты и без карточек, в том числе и Тильде.

Говорят, попалась ему как-то одна ненормальная, которая влепила ему как следует, когда он зазвал ее за куском салями в лавку после закрытия и полез к ней под кофточку.

А на Тильду он всегда зарился. Слишком уж он обходителен, этот парень. Пока я здесь, в Сталинграде, торчал по уши в дерьме, тот боров тем временем возлегал с моей Тильдой на нашем супружеском ложе?

Я тут на какой-то вонючей телеге еду подыхать, а боров наслаждается там с Тильдой в нашей супружеской постели! А не надевает ли она при этом красивое белье с кружевами и не душится ли духами «Шанель», которые я послал ей из Франции? Не угощает ли его моим бенедиктином?..

Ну, хватит об этом думать! Лучше просто не приезжать домой без предупреждения. Да ведь я так и так не вернусь. Да плевать! Пусть только она с детьми не голодает, не мерзнет, главное — пусть выживут. Такое уж нынче время, что каждый сам должен позаботиться о том, как выжить…»

Ефрейтор отчаянно борется за свое одеяло, крепко вцепившись в него, и все время он потихоньку тянет на себя и упирается локтем в бок майору, который сидит рядом и, естественно, хочет заполучить одеяло целиком.

Он был у майора денщиком. Был! Отвратный и надменный пес, этот майор. Ефрейтор ненавидит его. Правда, майор вел себя с ним чуть-чуть поприличнее, но только потому, что не мог без него обойтись; был он такой неумеха, что не мог снять с себя даже сапоги. И даже когда драпали, он не преминул устроить ефрейтору нагоняй за то, что тот не прихватил с собой тонкой туалетной бумаги для его, майорской, задницы.

Ефрейтору доставляет такое удовольствие представить себе во всех деталях, что ожидает майора в русском плену, что недосуг подумать о себе. Он предостаточно всего натерпелся, и хотя бы этому теперь конец. Его утешает и то, что на сей раз его участь разделят также высокие и высшие чины. Пускай русские займутся господами штабистами, а не простыми солдатами.

Он прямо так и собирается сказать русским.

Майор, с обнаженной головой, поскольку ефрейтор наконец-то наполовину стянул с него одеяло, глубоко потрясен таким вероломством, потому как чувствует, что уже не обладает прежней властью: отдать приказ и добиться беспрекословного повиновения. Широко раскрыв глаза, он всматривается куда-то в пустоту, упираясь взглядом в стену из сплошного ужаса.