Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки? Страница 3

Но еще больше, чем в бою, солдаты гибли от голода, от холодов, просто от изнеможения. Еще несколько дней назад каждая высотка здесь, каждый дом, каждая балка и улица имели свое название и свое стратегическое назначение.

Генштабисты бросали против врага дивизии, которые соответствовали батальонам по численному составу, но далеко не по боевой мощи; вводили в бой полки, по численности не больше роты, вобравшие в себя все то, что еще обнаруживало признаки жизни; создавали ударные группы из мертвых, умирающих и раненых.

Словно гигантский саван покрыло землю тонкое снежное одеяло. Бой кончился.

Преобразилась и местность. Она, насколько хватает взгляда, усеяна теперь вдоль и поперек крошечными, продолговатыми, заснеженными бугорками. Это покоятся под снегом замерзшие сотни тысяч немцев и русских, которые теперь мирно лежат друг подле друга. В каждом бункере — мертвецы.

Дорожные столбы с привязанными к ним пучками соломы, служившие в степи ориентирами для водителей, повалены бураном; теперь зато замерзшие трупы, которых куда больше, чем было столбов на обочинах дорог, указывают направление на Сталинград.

Холмики еще укреплены орудиями, пулеметы стоят на позициях, танки выдвинулись вперед, но все это, искореженное, искромсанное на куски, вросло в степную землю. Оружие и боевое снаряжение немецкой армии, растерзанные в клочья, разбросаны по земле, превратились в рухлядь и уже начинают ржаветь. Грохот битвы утих. Ни из одного ствола больше не вылетит огонь, не раздастся выстрел.

Как и положено, царит мертвая тишина. Ибо расчеты и экипажи, которые расположились у своих орудий и пулеметов или еще находятся в разбитых танках, пехотинцы, иногда еще с карабинами на изготовку, были застигнуты смертью и отправились на вечный покой. Только время от времени вороны кружатся, каркая, в сером снежном небе над мертвым полем.

С завыванием швыряет буря охапки снежного порошка на высоты, где-то прикрывая следы разрушений, а где-то с яростью срывает саван, вновь обнажая весь ужас случившегося.

Разбитая колонна немецких машин. Груз, колеса, борта, оси, двигатели переплелись в какую-то дикую мешанину, в которую вмерзли оторванные руки и ноги, порванные униформы и смерзшиеся клочья окоченевшей человеческой плоти. У санитарной машины сорвана крыша, и двоих пассажиров в окровавленных бинтах швырнуло взрывной волной прямо на кожух мотора стоящей сзади подвижной радиостанции. Водитель грузовика, зависший в открытой дверце кабины; ноги, оторванные снарядом, стоят на подножке, ступни — отдельно на земле.

А теперь они проезжают мимо аэродрома у Питомника, превратившегося в могилу германского воздушного флота. Сотни самолетов, разрушенные и сгоревшие на земле, холодные и призрачные, как потопленные суда, словно еще тянут в воздух свои продырявленные, расстрелянные носовые кабины и скелеты хвостового оперения. Сломанные тела самолетов, оторванные крылья, разлохмаченные пропеллеры — все словно из картона, по которому ударили гигантским кулаком.

Меньше чем в сотне метров от шоссе лежит четырехмоторный «хейнкель», фюзеляж его разорван, и металл в местах разрыва скручен. И из вскрытого фюзеляжа вылезают в чудовищно гротескных позах перемешавшиеся и переплетенные части тел, головы, туловища, застывшие от мороза трупы.

Рядом стоит тягач с ранеными, привезенными для отправки в госпитали как раз тогда, когда русские танки и красноармейцы со всех сторон штурмовали аэродром, и в аду из пламени и гранатных взрывов было (уничтожено все, что еще не утратило жизнь и форму.

Тянущиеся слева и справа от дороги, ведущей к аэродрому, похожие на насыпи возвышения — это почти десять тысяч раненых, ползущих или опиравшихся на палки или товарищей, которые просто рухнули, застыли окоченевшие, потому что их было во сто раз больше, чем могла выдержать машина для спасительного полета на родину.

И снова грузовик качается из стороны в сторону и подпрыгивает то влево, то вправо, потому что водитель тормозит резко, но слишком поздно, когда колеса наезжают на эти насыпи. Дикий вскрик жестокого удовольствия, вырывающийся у водителя, и его возглас «вот тебе, Фриц!» заставляют всех приподняться и посмотреть назад на перекресток дорог.

Там лежит нечто, что они только что переехали и что еще совсем недавно было двумя немецкими солдатами. Гусеницы и колеса бесчисленных транспортных колонн раскатали смерзшиеся на морозе тела, туловища и раскинутые руки и ноги до длины, в три-четыре раза превышающей нормальные размеры. Голова одного из них с лицом, глядящим вверх, представляет собой огромную, овальную, разглаженную колесами шайбу, на которой еще различимы уши, раздавленный нос, рот и остекленевшие глаза, — все это превратилось в страшную маску, не забываемую для того, кто взглянет на нее.

Пленные снова натягивают одеяла на головы, вновь заползают в самих себя и еще теснее прижимаются друг к другу. Охваченные ужасом, они думают о том, что эти гротескные, раскатанные, смерзшиеся гигантские пироги из человеческого теста, совсем недавно были людьми из плоти и крови, живыми людьми, как и они сами, которые дышали, жили, любили, и их сопровождала судьба из надежд и разочарований, и у них были матери, отцы, жены и дети, которые тревожились за них и ждали их возвращения.

Над холмами в Городище еще пылает половина гигантского, кровавого солнечного диска.

«Там, за этими холмами, должен быть конец света, который я, мальчишкой, всегда предполагал за оградой нашего дома в Хитцинге, — думает Виссе. — Стоя на верхушке одного из этих холмов, вблизи от крутого, обрывающегося в бездну конца нашей планеты, можно заглянуть в космос и там, совсем близко, во всем его страшном величии, увидеть пылающее закатное солнце».

Приближаясь к холму, грузовик вдруг резко сворачивает влево — в Городище.

Капитан приподнимается еще немного и, протянув руку за борт грузовика, словно пытается схватить солнце.

— Стой! — бурчит красноармеец в кузове и нацеливает свой автомат на пустой желудок Виссе.

Окрасив свет последними лиловыми лучами, день по «гружается в заснеженную русскую степь. Они проезжают через какое-то местечко. Виссе знает его, часто здесь бывал. Еще две недели назад здесь географически считалась Россия, но, судя по указателям, надписям, машинам, оружию, униформам, людям, голосам и суете, здесь был немецкий островок, который в этом красном вихре, налетевшем на степь, вновь крошась, погрузился в небытие.

Трое суток они пробирались в сторону Дона, и вот за два часа русский грузовик доставил их обратно. Это было приключение. Возможно, последнее.

Только когда перед русским армейским штабом Виссе стаскивают с грузовика, русский плен становится для нею фактом.

И все же он с любопытством оглядывается вокруг. Его всегда интересовало, как все это выглядит у противника, за его линией. Теперь есть возможность это увидеть.

Быть пленным — это значит быть безоружным во власти настроений, коварства, жажды мести и произвола зловещего врага, в которого ты стрелял и которого хотел уничтожить. Право? Здесь оно утрачено, и вся надежда только на милость.

«Что они сделают со мной? — спрашивает себя капитан. — Будут пытать на допросах, унижать и мучить до смерти? Вдавят гусеницами танков в снег? Разделаются выстрелом в затылок? Изобьют до смерти, а тело вышвырнут на помойку или заставят медленно подыхать в Сибири?

Собственная пропаганда годами забивала нам, солдатам, головы этими страшными картинами.

Может, все же было бы лучше пустить пулю в лоб или подорвать себя хорошей связкой гранат?

А если какой-нибудь красноармеец поднимет свой карабин, чтобы прикладом размозжить мне голову? Что я сделаю? Буду защищаться?

Во всяком случае, это я твердо знаю, буду смотреть, как он это сделает, и, когда буду подыхать, все равно буду смотреть, чтобы знать, каково это».

— Карашо будет! — ободряюще кричит им красноармеец, который привез их сюда, потом он запрыгивает в кузов, и машина уезжает.

Обер-вахмистра, унтер-офицера и денщика командира отделяют от капитана Виссе и майора Гольца.

Низкая крестьянская глинобитная хата. В дверях капитану приходится пригнуться. Первое впечатление: в комнате натоплено. После многих дней — тепло, которое плывущими, подрагивающими волнами излучает раскаленная печь, и Виссе жадно вдыхает это тепло в промерзшие легкие.

Через полчаса растает даже превратившееся от мороза в жесть полевое обмундирование, и пальцы ног, которые еще должны быть где-то в сапогах, тоже потихоньку оживут.

Оба немецких офицера переданы русскому майору в роту пропаганды, которая здесь разместилась.

Стены хаты оклеены пропагандистскими плакатами, листовками, сообщениями с фронтов и красными полотнищами с лозунгами. Над столом, пышно задрапированным красным флагом, висят на стене портреты Ленина и Сталина.