Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки? Страница 4

Стены хаты оклеены пропагандистскими плакатами, листовками, сообщениями с фронтов и красными полотнищами с лозунгами. Над столом, пышно задрапированным красным флагом, висят на стене портреты Ленина и Сталина.

Слишком кричаще, навязчиво, кажется капитану, невероятно примитивное все это убранство. «Словно на празднике!» — Виссе не может подавить улыбку. Русский майор поднимается, следит за взглядом Виссе, и нечто вроде улыбки появляется в уголках его губ.

Русский высок, строен, светловолос, ухожен и не лишен светскости. Возле него, еле умещаясь на стуле, сидит русский капитан, широкий, приземистый, с бычьей шеей. Он тоже проследил за тем, как Виссе осматривал убранство помещения, и, похоже, его злит, что украшение стен не вызвало у немецкого офицера серьезного отношения.

Под черной, неухоженной гривой волос у него толстое, загорелое лицо.

Фанатично поблескивающими глазами из-под густых бровей русский капитан с ненавистью разглядывает немецких офицеров.

«Похоже, он не замышляет в отношении нас ничего хорошего, — думает Виссе. — Известный сорт людей, таких и у нас хватает».

— Ваше имя?

— Имя вашего отца?

— Где родились?

Во время многих допросов капитана уже так часто спрашивали об этом, что он отвечает допрашивающему его комиссару на заданные по-русски вопросы (Фамилия? Имя? Отчество?) без перевода сразу по-немецки.

— Являлись ли членом национал-социалистской партии?

— Почему пошли в вермахт?

— Где воевали?

— Какие функции выполняли в окружении?

— Почему воевали до последнего и не приняли советское предложение сдаться?

Светловолосый майор задает эти вопросы доброжелательно, приятным голосом, он все время подбадривающе кивает Виссе, чтобы тот отвечал, чтобы понял, что за ответы смерть не грозит, и в его глазах и уголках губ ощущаются доброта и сочувствие. Человек! Он бегло говорит по-немецки, и Виссе делает вывод, что он еврей…

Советский капитан следит за допросом, сам не произнося ни слова.

Вдруг он вскакивает, одергивает китель и обрушивает на майора Гольца и капитана Виссе бурный поток русских слов.

По интонации Виссе решает, что речь, должно быть, идет о вопросах.

Снова молчание. Русский молчит какое-то время, пытливо рассматривает немецких офицеров и спрашивает с наигранным удивлением:

— Не понимай? — Жестом он показывает светловолосому майору, чтобы не переводил. Немцы подозревают ловушку и молчат.

— Если вы не понимать русский, — спрашивает капитан с трудом по-немецки, акцент у него жесткий, — что тогда здесь хотите, на Волга?

Он сжимает кулаки, выкидывает их вперед, и в его голосе и взгляде — упрек, ожесточение, вся боль русской души.

Часовой, с автоматом, висящим на шее, уводит Гольца и Виссе. Маленький, широкоплечий, угрюмый и неприступный, он шагает позади пленных и ведет их на свободную площадку за деревенскими домами. Снег там грязный от копоти печных труб и весь перепахан следами колес и ног.

— Стой! — орет часовой, и пленные мгновенно останавливаются.

«Что ж, теперь пули веером вонзятся в мою спину и швырнут лицом на землю?» — Виссе готов к этому, и ему это даже не кажется уже таким страшным. Он чувствует себя легким, словно парящим в воздухе. Он тихо молится. Бог так близко! Мысль о доме и о двухстах тысячах убитых: «Камрады, я иду к вам!»

А Иван просто скрутил самокрутку и толкает офицеров дальше, к щели, прикрытой зеленым брезентом, скрывающим вход в бункер.

Им приходится ползти в щель на четвереньках.

— Давай, давай! — кричит часовой и подталкивает офицеров в задницу, чтобы двигались побыстрее.

«Мой фюрер, два прусских офицера на четвереньках вползают в дыру и при этом простой большевистский солдат еще дает им хорошего пинка!.. Разве это не отличный пропагандистский кадр, способный поднять моральное состояние войск и проиллюстрировать неудержимое продвижение победоносного германского вермахта и на этом фронте?»

В окопе темнота, земляная сырость и холодный спертый воздух.

Виссе чувствует под собой руки, ноги, тела и, осторожно протягивая вперед руку, попадает прямо в чье-то лицо.

— Идиот, поосторожнее не можешь?

— Черт, моя обмороженная нога, ты коленом в нее уперся! — стонет кто-то.

— О, боже мой, больно! — вскрикивает другой.

Виссе самого толкают, пинают, поносят последними словами. В бункере яблоку негде упасть. Все так забито солдатскими телами, что капитану приходится ползти прямо по ним.

Откуда-то из темного угла раздается чей-то раскатистый, смягчающий, успокаивающе низкий голос.

— Камрады, надо нам еще немного потесниться! Юпп, можешь положить свою больную ногу мне на живот. Подождите, я вам посвечу!

В слабом свете вспыхнувшей спички Виссе видит чудовищную тесноту этого загона.

На земле клубок из тел. Прикрытые материей, в брюках и шинелях, они еще похожи на человеческие тела. А лица?

Человек, успокаивающий всех, чуть приподымает догорающий огарок свечи, и в дрожащем крошечном пламени с едва различимым дымком — голова к голове, как картины на стене, как иконы в русской церкви; клубки тел остаются в благодатной тьме, но сквозь щетину, покрывающую лица, сквозь грязь, борозды отчаяния, голод, безнадежность, боль и тоску просвечивает человеческий облик.

Замотанный в одеяло гигант, сидя на земляном полу, чуть наклоняет голову. Мощный череп, широкое, открытое крестьянское лицо и глаза, взгляд которых тверд и вызывает доверие.

— Я католический дивизионный священник из 76-й моторизованной пехотной.

Виссе тоже представляется; он рад, что удалось втиснуться между священником и дивизионным казначеем, которого трясет лихорадка.

Майор Гольц прислоняется к глиняной стене блиндажа.

Священник задувает огонек.

— Огарочек свечи и пять спичек подарила мне милосердная русская крестьянка! Это поможет нам не превратиться в этой дыре в троглодитов.

Даже в темноте ощущается успокоительная сила этого вестфальского священника. У него можно искать защиты и убежища, и те, кто рядом с ним, не покинуты — ни Богом, ни человеком.

Вместе с майором Гольцем и капитаном Виссе в эту жалкую дыру втиснуты двадцать солдат всех воинских званий.

— Нас должны были увезти отсюда уже сегодня! Опять отложили! Всю жизнь солдат ждет напрасно. Да вы и сами знаете!

Священник шепотом продолжает рассказывать Виссе:

— Пять человек так тяжело обморожены, что им придется остаться. Каждый день нам выдают кусок хлеба, а сегодня вечером должен быть гороховый суп с рыбой. Кому повезет и достанется погуще, тот, пожалуй, и дотянет до большого лагеря. Только бы не пришлось опять идти пешком! Парни так ослабли, что и двух километров не осилят.

— Майор Гольц! — раздается женский голос у входа.

— Комиссарша вызывает на допрос! Меня они уже двенадцать раз допрашивали, — рассказывает унтер-офицер из 100-й легкой пехотной дивизии. — Я тоже пытался выбраться из котла, хотел пробиться к своим. Обыскивал замерзшие трупы, забитые мертвыми машины, осматривал каждого, но не смог найти и крошки хлеба и сдался, чтобы не умереть с голоду.

Гольц возвращается, курит, судя по вонючему запаху, папиросу, а женский голос вызывает капитана Виссе.

Виссе оставляет свои одеяла священнику. Покряхтывая, он вылезает на свежий воздух и распрямляется.

— Идем, солдат! — возле него стоит русская, среднего роста, тоненькая, в офицерской форме.

Ночь полна звезд и словно звенит от мороза.

Русская девушка идет рядом с капитаном. Ее сильные, стройные ноги обуты в сапожки из мягкой сафьяновой кожи, которые, словно чулки, облегают икры. Снег скрипит под ногами. Виссе тайком рассматривает лицо девушки.

Оно мягкое, с полными щеками под четко обозначенными бровями, у нее большие, с чуть овальным разрезом глаза. Губы упрямо сложены трубочкой. Густые темные волосы, уложенные узлом на затылке.

Это непривычная русская девушка.

Под бесконечным небом, среди необозримых просторов бледной снежной пустыни, словно тени, теснятся глиняные хижины деревни, расположившейся у глубокого оврага.

Залаяла собака. Словно откуда-то очень издалека раздаются голоса. Русская речь. Часовые, сменяющие друг друга. На высотке, в ста шагах левее от них, стоит солдат. Он пьян, он пританцовывает, громко орет и с короткими перерывами палит из пистолета в небо.

Увидев Виссе и девушку, он радостно вскидывает руки. Одной рукой потрясая бутылкой водки, другой — продолжая расстреливать свой магазин, он, в экстазе бормоча что-то, прыжками приближается к ним.

Комиссарша резко останавливает его: приказ, выговор, порицание. От страха он падает лицом вниз, кое-как поднимается снова на ноги, швыряет подальше бутылку водки, убирает пистолет и, бормоча что-то нечленораздельное, обиженный, опустив голову, спотыкаясь плетется к деревне.