Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели Страница 11

Не могу не сказать и доброго слова об ахтарских хлебопеках: особенно хорошо запомнились Безрукавый и Згуриди. Покупка их хлеба всякий раз была праздником для крестьянской семьи. Хлеб был пружинистый, мягкий, ароматный.

Словом, знаменитый российский хлеб, от которого сейчас и следа не осталось. Особенно часто мать, и сама мастерски пекшая хлеб, да не всегда успевавшая, посылала меня в лавку-пекарню к Безрукавому, что по Добровольной, а ныне братьев Кошевых улице. Просторная пекарня в саманном доме напоминала некий храм древнего хлебопекарного искусства, алтарем которой была большая аккуратно побеленная печь, а за ней деревянные столы, корыто с тестом, полки для готовой выпечки.

Среди всего этого колдовал сам Безрукавый, лет 35, среднего роста, культурный и вежливый человек. Помимо круглого хлеба, он выпекал калачи, посыпанные маком, которые звали в Ахтарях франзолями, плюшки, посыпанные сахарной пудрой, халы, баранки, — все отменного качества, все с пылу — жару. Помню, придешь к Безрукавому, зажимая в кулаке монету, данную матерью. Тебя встречает мастер — хозяин в белом халате и шапочке: санитарная служба тогда не была настолько нищей и продажной как сегодня и работала на совесть. После короткого разговора, происходившего на пороге пекарни, загружаешь в корзинку теплую ароматную буханку и идешь домой в прекрасном настроении. Каравай хлеба стоил 10 копеек и весил до двух килограммов. Прекрасная булка — хала стоила 3 копейки, а плюшки шли по копейке. Напомню, что рабочий на Ахтарском рыбзаводе получал тогда 30–40 рублей в месяц. Словом, все жители нашей станицы воспринимали пекарей как очень нужных, и полезных людей: уважали их и были им благодарны. Десяток таких мастеров — хозяев кормили хлебом 10–15 тысяч ахтарского населения. Не просто кормили, но и доставляли большое удовольствие.

Как все умелые и полезные люди в нашем государстве, они находились между молотом и наковальней и были, в конце концов, уничтожены. В 1919 году, в короткий период безвластия, между красными и белыми, несколько казаков, объединившись в банду, вырезали всю семью пекаря Пекарева, жившего на центральной улице Ахтарей, против маслобойни Жолобова. Вломились ночью. Требовали деньги. Пекарев отдал, что было, но в воспаленном воображении нашего жлобья, состоятельные люди всегда имеют миллионы — не поверили, что отдал все, и зарезали Пекарева с женой, подсобного рабочего и восьмерых детей вплоть до младенца. Случай этот потряс всю станицу, не знавшую, что-то ли еще будет! Я был на похоронах. При большом стечении народа в старую церковь внесли одиннадцать гробов. Так что сокрушаясь сегодня об искоренении казачества, будем помнить и о диких нравах, царивших среди защитников Царя и Отечества, о свирепом казачьем взгляде на окружающий мир.

Большевистская власть была не менее жестокой. В 1930 году судили другого хлебопека, Безрукавого. Его обвинили в повышении цены на хлебные изделия. А дело было так: в этом году всех частных хозяев трижды обложили все более возрастающим подоходным налогом. Они с трудом выплатили все три налога. Удивившись такой живучести частного сектора, власти перешли к прямой репрессии: почти все частные хозяева привлеклись к суду по надуманным обвинениям. Это случилось и с Безрукавым. Мне, уже комсомольцу, пришлось присутствовать на суде над ним. Вроде все было по форме: судья и заседатели, представители ОГПУ и райкома, публика в зале. А по сути, тот же казачий беспредел. На все предъявленные обвинения Безрукавый совершенно аргументировано объяснил, что незначительное повышение цен явилось следствием повышения цен на муку и топливо — камыш, который придавал хлебу особый аромат. Сегодня, когда госчиновникам ничего не стоит без всякого шума вздувать цены, нередко в два раза, все это выглядит смешным. Но тогда для Безрукавого речь шла о десяти годах тюремного заключения, из которого мало кто возвращался живым. Так судили рыбаков, прихвативших несколько тараней для голодающей семьи из улова, вдруг ставшего колхозным. Так разорили всех мелких предпринимателей станицы, сапожников, слесарей, бондарей, шорников, мелких торговцев и коммерсантов. Те, кто смирился сразу, был согнан в артели, где система расценок, как и в колхозе, заставляла работать, практически, даром. А тех, кто не желал подчиниться и подобно Безрукавому, кстати, красному партизану, немало сделавшему для установления советской власти в Ахтарях, продолжали свободно трудиться, ломали судебными репрессиями.

И хотя доводы Безрукавого были совершенно справедливы и экономически обоснованны, приговор суда был краток: десять лет заключения с конфискацией имущества. Здесь Безрукавый не выдержал и стал посылать проклятия строю и власти, для утверждения которой, в поисках свободы, еще недавно так много сделал. «За что вы меня судите, подлецы?! Я тружусь и кормлю людей хлебом. Будьте вы прокляты!» Зал зашумел, явно поддерживая подсудимого. Потом его уволокли вооруженные красноармейцы, и люди потихоньку разошлись, даже на улице все еще выкрикивая, что осудили неправильно и напрасно. Но пороху на новый рывок к свободе у людей уже явно не было. А сами разговоры о свободе стали восприниматься властью с большим подозрением. Кстати, никакие потуги нашей службы быта за многие десятилетия после уничтожения мелких предпринимателей не сумели создать ничего подобного тому подлинному сервису, проклятому и опозоренному в советской печати, который существовал у нас в стране до коллективизации. Взамен ему мы получили воровство, брак, хамство и прочие социалистические прелести.

Ахтарских пекарей, выпекавших свои знаменитые караваи, сменила какая-то артель инвалидов, выпекавшая серый и липкий хлеб: сожмешь его в руке — вода капает. Да и наступили такие времена, что люди благословляли судьбу, если был хоть какой-нибудь. Беды, навалившиеся на страну, лишили людей настоящего хлеба. Уже в 1960 году я вновь побывал в Ахтарях. По просьбе тещи, Антонины Петровны, вместе с сыном Виталием, как-то съездили к Афанасию в поселок Садки, где тот работал пекарем. С детства, оставшись сиротой, он жил в семье родителей моей жены. А оказался он там таким образом: в 1933 году, спасаясь от голода, который вызвала коллективизация, жители кубанских станиц хлынули к побережью Азовского моря. Там была рыба, которую никакие продовольственные отряды вывезти не могли. Обессиленные люди приходили в станицу и нередко лежали прямо на улице. В казачьей семье Афанасия Лукьяненко умерли отец, мать, брат. Спасаясь от голода, старший брат Афанасия взял за руку младшего братишку и ушел в Ахтари. Положил его, уже опухшего от голода под забором, а сам издалека наблюдал, чтобы заметить, в какую хату его возьмут. Мимо проходила моя будущая жена Вера Антоновна, тогда комсомолка, работница рыбзавода. Опухший мальчик был очень симпатичным, Вере стало его жалко. И она привела 12 летнего, белобрысого Афанасия в свой дом. Ее мать, Антонина Петровна поохала и приняла юного голодающего в свою семью. Когда он немного отошел, то Вера Антоновна пристроила его, используя свои комсомольские связи, работать в магазин — закрытый распределитель для рыбаков на улице Красной, при колхозе «Красный октябрь». Рыбаки считались ближе к рабочему классу, да и производили продукцию, которая шла на экспорт за валюту. Все остальные в Ахтарской округе, как классово чуждые, имели полное право и свободу «врезать дуба».

Так вот, Афанасий Лукьяненко вырос и стал пекарем. Очень нужным человеком в рыбацком поселке Садки. Я приехал к нему за мукой, которую в магазине купить было невозможно. К тому времени воровство настолько вошло в плоть и кровь людей и экономического уклада, что об этом говорили открыто, даже делились опытом. На Украине это трансформировалось в крылатые слова: «Украина ридна маты — не вкрадешь, не будешь маты». Конечно же, мука, за которой мы приехали с сыном, поступала из того же самого вороватого источника. Более того, и хлеб выдавался рыбакам по каким-то своим критериям, думаю, что в обмен за краденную в колхозе рыбу. В ответ на преступное отношение государства к народу, люди отвечали массовым воровством у своего народного государства и очень тихим и очень упорным нежеланием трудиться в полную силу. Государственной мафии противостояла мафия народная.

Но продолжу рассказ. Вечерком мы сели ужинать. Афанасий открыл бутылку горькой настойки — выпили по рюмке. Пекарь ломал свой влажный хлеб, из которого хоть лепи фигурки, и объяснял, сколько нужно муки на одну буханку, чтобы и хлеб получился, и украсть можно было, и концы сходились с концами…

Дрезина тащила наш вагончик вдоль берега моря по терпко пахнувшей травами степи, где когда-то я подростком вволю попас скотину. Огромный круг кроваво-красного солнца садился в лиманы, переходящие в море. Какие-то измученные женщины грузили на остановках в вагончик огромные мешки, принесенные на собственных плечах. По их поведению было похоже, что с ворованной рыбой. Они не смущались — тогда крали все и везде — страна в это время успешно решала задачи семилетнего плана. Я смотрел и вспоминал Безрукавого. Вот уж кому не было никакой необходимости воровать муку — разве что у себя самого. И, конечно же, покончить с «несунами» да «трясунами» можно лишь, когда большинство населения ощутит себя хозяевами, а не по пророческой пословице, популярной в Ахтарях во времена Февральской революции: «Твое — мое, а мое — не твое».