Юрий Левин - Схватка Страница 11

— Вы уж извините, что спросил.

— Не стоит извиняться. Теперича я спытаю. Можно?

— Отчего же нельзя? Спрашивайте.

— Это правду кажуть, что ты, Емельяша, один всех германцев в Поречье под корень?

— Кто это кажет?

— Усе в отряде.

— Правда, шила в мешке не утаишь, — пословицей ответил Емельян.

— Так оно, — поддержал Ермолай и тоже пословицу припомнил: — Правда прямо идет, с нею не разминешься.

— Вот и договорились, — поставил точку Емельян и, указав на винтовку, висевшую за спиной у Ермолая, спросил: — Стрелять доводилось?

— Разок пульнул?

— По воробьям, что ли?

— Не, по ероплану.

— Не шутите?

— Шутил Мартын, да свалился под тын, — снова Ермолай пустил в ход пословицу. — А про ероплан я правду кажу. Летел германский над лесом, ну я и жахнул.

— Бац — и в сумку!

— Он кукиш мне показал.

Оба рассмеялись.

— Шутки шутками, но я не любопытства ради поинтересовался вашей стрельбой. Надо быть готовыми и огонь открыть.

— Коль надо, — твердо произнес Ермолай, — вдарим!..

Пока шли лесом, вели разговоры, жизнь былую вспоминали. Ермолаю уж больно понравились Емельяновы речи про Урал, про Хозяйку Медной горы да Данилу-мастера. Потом и он разоткровенничался. Сиротливая у него жизнь — один-одинешенек. В молодости, когда цел и невредим был, в красавицу фельдшерицу влюбился. Городская она, в Поречье после ученья приехала. Гордая такая, стройная, коротко стриженная. Увидел ее Ермолай и сердцем прикипел, а она — ноль внимания. За учителя замуж вышла.

— Веришь, Емельяша, я будто чумой захворал. Свет не мил. И топиться побежал к Харитонову дубу...

— К дубу?

— Растет у нас у берега речки дуб-сирота, вроде меня, кличут Харитоновым, — с хрипотцой в голосе пояснил Ермолай и поведал печальную историю.

В стародавние времена, когда в этих местах помещик-барин господствовал над всеми, в Поречье жил хлопец-богатырь, курчавый да ладный, единственный сын повитухи Иванихи. И полюбил он, Харитоша, дочь барина Янину. Миловались они потаенно до тех пор, пока свирепый отец не выследил их и не запер в покоях дочь.

Долго горевал Харитон, осунулся, почернел от горя. Но однажды прорвался он в бариновы покои и, схватив Янину на руки, как пушинку, вынес на волю. Барин учуял и собачью погоню учинил. А Харитон с Яниной к реке подались и — страшно сказать! — с крутого берега в самую кручу бултыхнулись. И поглотила влюбленных навеки Птичь-река... Убивалась Иваниха. Каждый день к берегу ходила — все в воду глядела: не покажется ли ее Харитоша? Потом у той кручи дубок посадила, который Харитоновым нарекла, и каждый божий день навещала его... Давно уже нет Иванихи, а дуб ее, который люди зовут Харитоновым, растет себе и растет. Один сиротливо стоит у реки. Рвут его ветры, стегает дождь, сечет град, но Харитонов дуб глубоко забрался корнями в землю и не страшны ему невзгоды.

— Мы с тобой, Емельяша, направление держим к Харитонову дубу. Там и переправимся через Птичь.

Хотел было Емельян спросить Ермолая, как это он живой остался, ведь тоже надумал было топиться, да решил промолчать — не стоит старую рану бередить. Но про фельдшерицу-красавицу все-таки спросил: как, мол, жизнь ее сложилась?

— Не ведаю. С очей сгинула. Вместе с учителем у Сибирь подалась...

Вскорости они действительно вышли к дороге, за которой лес начинался и тянулся до самой реки, где и возвышался дуб-исполин.

— Вона, смотри-ка, Харитоша стоит, — обрадовался Ермолай. — Ветками шевелит, будто нас кличет.

Емельян увидел тот дуб. Но и странную картину его глаз поймал. Левее дуба стоит повозка, пасется корова, и двое мужиков женщину не то куда-то толкают, не то волокут.

— Видите? — спросил напарника Усольцев.

— Бачу. Штось неладное...

— А ну-ка, поближе подойдем. — И Емельян, а за ним и Ермолай, согнувшись, перескочили через дорогу и оттуда ползком добрались до кустов, росших на лугу, и уже отчетливо увидели немцев, волокущих женщину к дубу.

— Стрелять нельзя, — шепотом говорил Емельян. — Пуля и ее может задеть. Подождем.

Ждать пришлось недолго. Немцы силой дотащили женщину к дубу и, веревкой обмотав ее, привязали к стволу. Потом, накинув корове на рога поводок, повели ее к повозке.

— Мой, что впереди коровы, а вы, Ермолай, берите на мушку заднего. Только скотину не цеплять.

Ермолай лежа прицелился и одновременно с Усольцевым нажал на спусковой крючок. Хлесткая автоматная дробь и винтовочный выстрел эхом прокатились по лугу. Немец, шедший позади коровы, с воплем рухнул на траву, а передний, бросив поводок, кинулся к телеге. Емельян дал еще очередь — и немец распластался у колеса.

— За мной! — скомандовал Усольцев, рванув к дубу.

Женщина изо всех сил голосила:

— Родненькие, спасите! Тольки коровушку не убивайте! Пожалейте...

Усольцев еще издали заметил, что ермолаев немец трепыхается, — значит, живой, — и побежал прямо на него. А фриц, скрючившись, вопил.

— Встать! — скомандовал Усольцев немцу, но тот, видимо, не понимал, чего от него хотят, продолжал лежать. Ермолай взял фрица за ворот шинели, недвусмысленно показав, что надо подниматься.

Усольцев подошел к женщине и распутал веревки, которыми она была привязана к дубу. Женщина кинулась в ноги Емельяну:

— Спасибо, родненький... Дай вам Бог здоровья!

— Вставайте... Не надо в ногах валяться. Мы ведь свои...

Женщина узнала Ермолая и еще громче запричитала:

— Родненький ты мой, спаситель... Ты ж мене знаешь... Лукерья я. Гаврилы-шорника женка... Век буду помнить... И коровушка цела... А проклятые чего вздумали — на бабу беззащитну двое. Отбивалась як могла, а потом кажу, что я хвора... Яны ж зусим ачумели и привязали мене к дубу. Додумались, дурни...

Немец, поднявшись с земли, весь колотился. Он держался руками за окровавленную шею и молил о пощаде.

— Нихт тотен... (Не убивайте...)

— Што он лопоче? — спросил Ермолай.

— Хрен его знает... Погоди, кажется, просит не убивать.

— Дайте, я этого паскуду стукну, — подняла кулак Лукерья.

— Не надо, — остановил ее Емельян. — Его уже Ермолай стукнул. Надо шею ему перевязать. Может, найдется у вас кусок материи.

— Яму? Да няхай он сдохне!

— И я так скажу, — поддержал Лукерью Ермолай. И Емельян в душе согласен был: пустить бы этого негодяя в расход — и дело с концом. И было за что. Но нет, стукнуть его — пара пустяков, но, однако, не в том дело, может сгодиться. В отряд доставим, «языком» будет. Так и сказал Ермолаю.

— Твоя правда, Емельяша, — согласно кивнул головой Ермолай и скоренько пошагал к повозке, где лежал убитый немец, откуда и принес кусок холстины.

Емельян обмотал немцу шею, за что тот кланялся и спасибо говорил, и все быстро сели в повозку, чтоб скрыться в лесу. А Лукерья недоумевала:

— Куды ж я теперьча, родненькие?

— С нами, в партизаны, — разъяснял ситуацию Усольцев. — В деревню вам нельзя соваться.

— С коровой в партизаны рази можно?

— Будете ее доить и нас молочком поить.

— Буду, родненькие, буду, спасители мои!

В лесу остановились. Посчитали трофеи: лошадь, телега, два автомата, ну и, конечно, «язык».

— Неплохо! — сказал Усольцев и, обращаясь к Ермолаю, добавил: — Лично командиру доложите и все передайте. И «языка» в целости чтоб доставили...

— А сам куды? — в растерянности спросил Ермолай.

— К той же цели. Теперь дорогу знаю — через Птичь, а оттуда, кажется, и Залужский лес виден. Не так?

— Правильно, — подтвердил Ермолай. — Тольки нам вместе надо...

— Не покидайте нас, — встряла в разговор Лукерья.

— Без вас мне боязно. Германца проклятого боюсь... Да и Ермолай без бабы живе...

— Не пужайся, на тебя ока не имею, — озлился Ермолай.

— Чаму ж так?

— Отощала, да и хворая ты.

— Баба без мужчины что огонь без лучины — чахнет. А хворая я для германца.

— И где ж твой Гаврила?

— В армию пошов, и ни слуху ни духу.

— Вернется — вмажет он тебе, языкатой...

— Кончайте лясы точить, — властно произнес Емельян и, подойдя поближе к Ермолаю, спросил: — Задача ясна?

— Ясна-то она ясна, да одному тебе туго буде.

— Как-нибудь... Ну, ни пуха ни пера!

И снова Емельян один. Был напарник, надежный и добрый, с которым, конечно, и земля казалась тверже, и дороги вроде прямее, и на душе покойнее. Было с кем хоть слово вымолвить, а теперь мир казался пустынным и неуютным. Какое, оказывается, великое счастье быть с кем-то рядом, ощущать локоть близкого, всегда быть уверенным в том, что товарищ, идущий с тобой в одной упряжке, не ослабит своих усилий и будет всегда надежно подпирать тебя плечом. И уже не раз одиночество Емельяна скрашивалось тем, что на его скитальческих дорогах ему попадались именно такие люди, которые бескорыстно, по-доброму обогревали его душу. Оттого он и живой, и по земле твердо ходит, и врагов, как может, бьет. Вот Олеся — ребенок ведь, а можно сказать, жизнь Емельяну подарила. Вспоминал Усольцев Олесю, и становилось ему не по себе. Ни матери, ни бабушки... А отец где?.. Эх, война, война, что ты наделала? Всем беду да горе пригоршнями накидала...