Борис Земцов - Добровольцы Страница 12

Конечно, воровать нехорошо. Конечно, подобные факты откровенно вредят русскому национальному престижу, но… Нельзя забывать, что оружия ныне на территории бывшей Югославии более чем достаточно, его хватает по обе стороны конфликта. В России же ситуация иная. Национально-патриотическая часть оппозиции там практически безоружна. Что ей делать, когда там полыхнет, как в Югославии? Еще важнее помнить здесь, что ныне казак без «ствола» (совсем как ранее без коня и шашки) — это не казак. Так что, наверное, грех с кражей оружия у «братьев-славян» и отмолить можно.

Иногда все кажется сном. Густым, темным, тяжелым. Ущипнуть себя сильнее — окружающее пропадет, растворится, исчезнет. И снежные ковры в желтых солдатских автографах, и цыганистого вида шалаши-блиндажи, и неуклюже бесформенные от массы надетого часовые. А может быть, наоборот, все, что окружает меня сейчас, — истинная подлинная реальность. И другой реальности нет. Не существует.

Не существует постелей с белыми пододеяльниками, наволочками, простынями. Не существует кранов, готовых по твоему выбору одарить тебя горячей или холодной водой. Не существует метро, лифтов, театров, женщин, газет. Кажется, что не носил никогда сорочек с галстуками, не пользовался телефоном, не начинал дня с газеты и кофе. Не существует большой, праздничной и бестолковой Москвы, не существует квартиры в Медведкове, редакции на Чистых Прудах. Есть только шалаш с каменными стенами и крышей из плащ-палатки, есть подсумок с автоматными рожками под головой, есть «калашников» под боком.

Подобное настроение охватывает всего через месяц пребывания здесь. А что чувствуют те, кто здесь три-четыре месяца?

По ночам наши утлые жилища сотрясаются от надрывного кашля. Простужено девяносто процентов состава отряда. Сказываются холодные ночевки и коренное отличие летнего обмундирования, выданного нам, от обмундирования зимнего, нами так и не полученного. Иные кашляют так тяжело и гулко, что кажется — еще чуть, и не останется у них внутри ничего, ни легких, ни бронхов, только ухающая и бахающая пустота.

Отдельная тема — наше питание. Претензий здесь в целом нет. Вспомнить нынешний рацион средней семьи в нашем многострадальном Отечестве — выходит очень даже терпимо. Завтрак представляет собой баночку мясного паштета или шматок копченого сала. К обеду на позицию в термосах доставляют горячее варево. В его основе чаще всего макароны, фасоль, мясные консервы. В ужин поедается, как правило, то, что остается от обеда. Вкусно, сытно, но однообразно. Последнее особенно ощутимо для тех, кто здесь находится три-четыре месяца.

Есть и еще два слабых места в нашем рационе. Это отсутствие черного хлеба (говорят, что в Югославии вообще такого никогда не пекли) и отсутствие настоящего чая. Вместо последнего на позицию привозят какой-то коричневый суррогат. Говорят, что этот напиток готовится из жженого сахара с добавленим настоя каких-то трав. Сербы пьют его с превеликим удовольствием. Мы, русские, видим в нем жалкую пародию на чай настоящий.

Кажется, начинаю на слух определять, чем нас «потчуют» при обстрелах с той стороны. Давно отметил неприятный угрожающе-свистящий звук снайперской пули. Одиночные автоматные выстрелы созвучны лающему злому кашлю. Гадкий зловеще-шуршащий звук у летящих мин. Наверное, так звучит бумажный абажур, который угораздило спланировать под углом на верхушки осеннего кустарника. А еще с той стороны подают голос гаубицы и прочая артиллерия. У каждого калибра свой звук. Дьявольский оркестр, исполняющий бесконечные вариации на тему симфонии смерти.

Еще одно наблюдение — замечание, связанное со «звуками войны» и личными ощущениями. Крайне неприятно, когда при обстреле одна мина ложится правее, а другая левее. Это попахивает «вилкой». В этом случае третья мина скорей всего ухнет где-то в середине между первой и второй, а значит, аккурат в то место, где сейчас лежишь ты. Играть в подобных условиях в «русскую рулетку» и надеяться на «авось» этой самой третьей мины неразумно. После взрывов слева и справа надо непременно уматывать с прежней позиции: перемещаться максимально как можно дальше в одну или в другую сторону. Это не мой личный опыт. Это опыт всех прошлых войн. Этому опыту можно доверять. За этот опыт очень дорого заплачено.

Звуки — звуками, но ощущение сотрясающейся под тобой земли (точнее, камня) при близком разрыве мины или снаряда впечатляет куда больше. Участок земной поверхности в этом случае ничего общего ни с какой твердью не имеет, а напоминает подрагивающее подобие подтаявшего на праздничном столе заливного, когда кто-то рядом выдает «цыганочку с выходом».

Впрочем, все это — интимно-личные ощущения. Войну каждый видит, слышит и чувствует по-своему.

Ездили в баню. В Вышеград. Припозднились. Заночевали в ставшем уже родным интернате. С удивлением встретили в здании уже знакомого нам Игоря Т. — питерского парня, раненного в ногу. До сего дня он не уехал. Причина — заминка в получении причитающихся денег (жалованье плюс положенная по контракту компенсация за ранение) и отсутствие попутчика-сопровождающего в дальнюю дорогу. В одиночку путь на Родину он не осилит — болит недолеченная нога. Самостоятельно передвигаться на расстояние более чем в несколько десятков метров ему не по силам.

Встретили в интернате и другого старого знакомого — Сашку-Графа. Тот также дожидается каких-то последних формальностей перед возвращением домой.

Разговор с ним затянулся за полночь. Скорее это был не разговор, а инструктаж асом-ветераном нас, относительно недавно прибывших.

— Если в ходе боя или сразу после него будете заходить в мусульманские дома — не спешите. Сначала гранаты в окна, в дверь, потом пару очередей налево-направо, только тогда входите. Не хватайтесь за барахло — везде могут быть мины. Знайте: здесь мусульмане-фанатики. Почти у всех: детей, женщин, старух — в руках, под одеждой, где угодно — мины, гранаты. Если что — они подрываются. Так что хотите сами жить — валите всех подряд. Это не жестокость. Это война! Или вы — или они! Я все это не с потолка взял. Сколько наших уже легло здесь из-за доброты своей [5]. Понимаю, кто-то не может в старика или в бабу стрелять. Не осуждаю, все мы люди разные. Тогда просто в дом к мусульманам не входите. Здесь еще один момент есть — сербы, кто рядом с вами воюет, обращают внимание на то, как мы, русские, к мусульманам относимся. Для них они — враги навечно. И они правы. Что здесь мусульмане с сербами творили — кровь стынет. Так вот, мы с ними заодно. Не забывайте, если что — в бою они у вас за спиной. Поняли? Пулю-то не только спереди получить можно…

Вопросов по поводу этой импровизированной инструкции не было. Каждый переваривал молча, сам по себе. Только москвич рыжий Саша М., округлив глаза, замотал головой:

— Нет, я в детей стрелять не буду. Как же так — в детей…

Ему никто не возражал. Но никто и не поддержал. О том, что такое добро и зло, что нравственно или безнравственно, хорошо размышлять в уюте московской квартиры или в свете софитов за чашкой кофе в телестудии. А когда ты за тридевять земель от родного дома, когда твой тыл не прикрыт ни страной, ни вождем, ни законом — надеяться не на кого. Есть черта. По одну сторону — ты и правое дело. По другую — зло и нечисть. Оттенков нет. Или ты — или тебя. Приехал сюда — принимай эти жесткие условия.

Снова «положай». Все в прежнем русле. Днем — хождения за дровами, едой. Ночью — караул. Иногда с той стороны постреливают. Отвечаем взаимностью. Не без удовольствия. Сегодня ночью вспыхнула соседняя палатка. Причина — в карауле в это время оказался парень, который накануне откушал «крутых» таблеток. Он-то и опрокинул сооруженную из старой железной бочки печку. У таблеток своя история. Они оказались в багаже у Сереги Пожарника.

— Мне их Машка [жена. — Б.З.] положила. Сказала: если выпить сильно захочется — прими. Я согласился, я же после лечения, — объяснял, добродушно щурясь, сам Серега.

Каким-то образом о таблетках узнали. Таблетки пропали. После этого среди нас несколько дней были те, кто смотрел на все вокруг очень удивленными с сильно расширенными зрачками глазами.

Тяга наших ребят к дурману — вовсе не свидетельство их порочности. Это порождение той обстановки, где мы находимся. Обстановка давит, плющит, переламывает. Водка (ее нет, и взять неоткуда и не на что) и таблетки могут, хотя бы отчасти, помочь перенести все это. Жутковато другое: если спустя уже месяц многим здесь не по себе — что будет с нами дальше? Во что это может вылиться? Не надо забывать: каждый все двадцать четыре часа в сутки при оружии, да и в боеприпасах нехватки не чувствуется.

Буквально на днях на страницах этого дневника отмечал, как в недавнем рейде при посещении разоренных мусульманских домов сибирский казак Мишка-Капелька с агрессивной активностью набивал свой вещмешок брошенным барахлом. Тогда брезгливо удивлялся, оценивал: как это нехорошо, как это неправильно. Сегодня сам оказался почти в подобной ситуации. В разведке на нейтральной территории зашли в бесхозный, полуразваленный артобстрелом дом. Оказавшись внутри, поймал себя на малосимпатичном моменте: смотрю по сторонам в поисках того, что можно было бы взять на память с собой. Автоматически остановился взглядом на валявшейся на полу кофейной медной турке с затейливо украшенной ручкой. Положил в карман.