Борис Земцов - Добровольцы Страница 13

Буквально на днях на страницах этого дневника отмечал, как в недавнем рейде при посещении разоренных мусульманских домов сибирский казак Мишка-Капелька с агрессивной активностью набивал свой вещмешок брошенным барахлом. Тогда брезгливо удивлялся, оценивал: как это нехорошо, как это неправильно. Сегодня сам оказался почти в подобной ситуации. В разведке на нейтральной территории зашли в бесхозный, полуразваленный артобстрелом дом. Оказавшись внутри, поймал себя на малосимпатичном моменте: смотрю по сторонам в поисках того, что можно было бы взять на память с собой. Автоматически остановился взглядом на валявшейся на полу кофейной медной турке с затейливо украшенной ручкой. Положил в карман.

Конечно, миниатюрная турка — не ношеные тряпки и стоптанная обувь, что запихивал Мишка-Капелька в свой вещмешок, но все это, похоже, «из одной серии». Неужели в каждом человеке сидит где-то глубоко внутри, дремлет до определенного времени, а при определенном стечении обстоятельств проявляет свое мурло инстинкт мародера? Или виновата ситуация, та самая война, на которую во все времена у всех народов так много списывали, на которую так много сваливали, за которую многие так часто прятались?

Между делом отметил, что за прошедший месяц с хвостиком мы ни разу не спали раздетыми, по-человечески. В лучшем случае на «одморе» в казарме снимаем перед сном обувь и куртки. На «положае» и такого позволить себе не можем. И не только потому, что там холодно. Каждый знает, случись что (атака мусульман, срочный приказ и т. д.) — терять время на одевание, обувание и прочие глупости — непростительная роскошь. Вот теперь-то понимаешь, что по-настоящему человек высыпается только тогда, когда освобождается от верхней одежды, ботинок, тем более сапог. Сон «в полном облачении» только накапливает усталость, еще больше изматывает организм. Впрочем, по-иному здесь просто быть не может. Наволочки, простыни, пододеяльники остались в мирной жизни. Значит, вдвойне радостней будет возвращение к этим простым приметам цивилизации.

Сегодня продолжали оборудовать свой лагерь. В здешних местах сделать это непросто. Мы стоим на горе. Окопаться невозможно. Лопата входит едва на треть штыка. Дальше — скала, гранит. Единственно возможный способ подготовиться к бою — выложить из камней брустверы. Этим и занимались весь день. В ход пошли камни, собранные до этого заботливыми крестьянскими руками в аккуратные пирамиды. Каждая — почти в человеческий рост. Похоже, не одно поколение собирало эти камни, готовя землю под поля и пастбища. Сколько сил затрачено во имя самого святого на земле дела! А тут пришли совсем другие люди с оружием, несколько дней — и собираемые не одно десятилетие камни превратились в брустверы. В приспособления для убийства одними людьми других. Впрочем, не столько для убийства, сколько для защиты. Когда эти камни вернутся на свое место? Когда на эти склоны вернутся люди, чтоб заниматься мирными делами, пасти скот и выращивать хлеб?

Опять про камни. Они слева. Они справа. Они с тыла. Они по фронту.

Горы, склоны, скалы — все это камни, камни, камни. В какую сторону ни смотреть, взгляд непременно упрется в камень. Камни служат нам подобием постелей и прочей мебели, из камней выкладываются стены наших утлых жилищ на «положае», камнями оборудуются наши огневые позиции. Иногда начинаешь совершенно по-детски фантазировать: вот бы изобрести аппарат, что позволит считывать информацию, хранимую в себе и на себе камнями, и транслировать «прочитанное» на специальный экран. Интересным получилось бы «местное кино». Главным сюжетом в этом кино была бы война.

Греки, римляне, древние славяне, древние германцы, византийцы, турки, австрийцы, немцы. Люди с мечами и копьями, кремневыми ружьями и чугунными пушками, винтовками с прицелами, позволяющими видеть ночью, и автоматами, снабженными подствольными гранатометами. Одни наступают, другие обороняются. И те и другие убивают. Камни помогают и тем и другим. Больше того — камни воюют и на той и на другой стороне. Камни вне политики, но агрессивны на два фронта сразу. Им абсолютно все равно, за кого воевать, какие цели отстаивать, кого укрывать, для кого служить оружием.

Теперь становится понятно, почему с глубокой древности камень — символ безмолвия, безучастия, вечности и много еще чего. Неспроста у всех народов во все времена камень — это надгробие, часть могилы, символ могилы.

Стоп! Последнюю тему развивать сейчас совершенно не обязательно.

Вызвался сходить в разведку. Маршрут пройдет по тем самым местам, что несколько недель тому назад мы исходили под командованием Володи-Перископа. Накануне искренне и неумело помолился. К стыду своему, за исключением «Отче наш», до конца ни одной православной молитвы не знаю. Молился своими словами. Жаль, что не записал эти слова, поднимавшиеся сами по себе откуда-то из глубины души. Все было в той молитве: и обращение к всемогущему Господу, и напутствия своим малолетним детям, и добрые грустные воспоминания о несправедливо рано ушедших из жизни тружениках-родителях, и заклинания, отводящие пули снайперов.

Разведка прошла тихо. Без выстрелов. На всю операцию ушло почти четыре часа. Маршрут прошел через места наших прошлых ночевок. Кострища и ветхие лежаки из веток занесены снегом. Серб, старший нашей группы, внимательно осмотрев места былых стоянок, заключил: «Здесь были мусульмане». Выходит, вовремя мы отсюда снялись. Окружить наш лагерь и вырезать всех его обитателей в ту последнюю метельную ночь труда не представляло. Выходит, Бог нас хранил.

Обратил внимание на наш лексикон. Он очень специфичен. Для нас автомат — «ствол», убить — «завалить» и т. д. и т. п. Формируют язык окружение и обстановка. Что же они представляют собой, если язык так близок, лагерно-тюремной «фене»?

Птицы… Как много их здесь! Они невероятно красивы в своем разноцветном оперении. Удивительно — птахи не смолкают даже во время перестрелок. То ли привыкли, то ли считают, что дела человеческие их вовсе не касаются.

Не устаем удивляться цвету воды в Дрине, на которой стоит Вышеград, на берега мы часто выходим в ходе наших рейдов, разведок и прочих «хождений». Это не просто вода с зеленоватым оттенком. Это вода интенсивного, почти агрессивного едкого цвета. Спрашивал об этом местных сербов из ополченцев, те только пожимают плечами, отвечают односложно, что-то типа «всегда так было…» или «это просто чистая вода…» Правда, один из них, местный учитель, высказал свою, почти научную версию объяснения этого явления. Ссылаясь на прочитанные некогда книги, он вспомнил, что некогда эти места были богаты медью (ее здесь добывали много веков назад обитатели этих мест). Возможно, окислы этого металла и придают воде столь экзотический цвет.

Красота красотой, но именно по этой воде совсем недавно, буквально за считаные месяцы до нашего приезда, плыли трупы — результат этнических чисток, что проводили мусульмане по отношению к сербам. Виноваты сербы были лишь в том, что хотели оставаться сербами, хотели оставаться православными, хотели оставаться жить на той земле, где жили их предки.

Заметил, что сербы-ополченцы носят штык-нож на поясе не рукоятью вверх, как принято, как носили мы, служившие когда-то срочную службу в тогда еще Советской армии, а… рукоятью вниз. Вид совсем не «уставной», более чем странный. Однако и здесь есть своя логика. Оказывается, при таком положении штык-ножа (как, впрочем, и любого другого ножа, прикрепленного к поясному ремню) времени на доставание оружия из ножен, то есть на приведение его в боевую готовность, требуется гораздо меньше. Конечно, речь идет о ничтожных долях секунды, но порою именно они все и решают, порою именно их не хватает, чтобы победить в смертельной схватке, чтобы спасти свою жизнь. Выходит, дорогого стоит это пустячное, на первый взгляд, «ноу-хау» сербских ополченцев.

Похоже, всякая война вписывает свои абзацы и главы в нескончаемую инструкцию выживания человека в экстремальных условиях. Инструкция выживания? А это как посмотреть! С одной стороны, действительно, речь идет о способах спасения человеческой жизни. С другой стороны, «рецепты» спасения одних — откровенное руководство по убийству других. Опасный поворот мысли! Так и в ненавистный пацифизм скатиться можно. Непростительно забывать, что, кроме важного понятия «человеческая жизнь», существует еще куда более важное понятие — «правое дело». Вот на него и надо ориентироваться в первую очередь. Вот с ним и надо соразмерять все поступки и решения. Особенно нам. Особенно здесь. Особенно сейчас.

Отмечаю, что активно стремящаяся обособиться казачья часть нашего отряда при этом вовсе не однородна, не консолидирована: изнутри ее раздирают свои социально-региональные противоречия. Во-первых, «казаков московских» казаки прочие (донские, сибирские, ставропольские и т. д.) всерьез не принимают. Считают их самозванцами, никаким образом с истинно казачьими корнями не связанными. За подобным подходом, похоже, скрывается обострившаяся в последнее время традиционная неприязнь жителей глубинки к столичным обитателям. Мол, у вас там и зарплаты больше, и снабжение лучше, и едите слаще, и спите крепче, и все это, конечно, за счет многострадальных регионов. В свою очередь, более образованные «московские казаки» не могут не замечать воинствующего, даже агрессивного, невежества уроженцев «области Войска Донского».