Курт Циммерман - Таинственная незнакомка Страница 12

Хильда знает, что словами здесь не поможешь. Она придвигается ближе. Женщины некоторое время смотрят друг на друга.

— Спасибо, Хильда.

— За что?

— Мне надо было выговориться. Вы очень помогли мне тем, что выслушали меня. Теперь мне будет легче, хотя бы первое время.

Хильде хочется обнять девушку, к которой она испытывает глубокую симпатию. «Работа поможет Соне, — думает она. — Сколько женщин уже оказалось в подобном положении? Скольким еще придется все это пережить? Теперь Соня не одна».

Конспиративная обстановка в семье Гёбель была привычной еще с детских лет. На пороге своей зрелости она уже была введена в круг единомышленников.

В канун Нового, 1930 года она сидела в кругу этих людей. Это ее родители, ее возлюбленный Бруно и гость Гейнер Вильке.

В комнате с нишей для кухонной плиты было тепло и уютно. Мама достала старые гирлянды и цветные фонарики. Комната должна быть ярко украшена, в противном случае жди неблагоприятного года. Глинтвейн хорош, и, как с удовлетворением отметили мужчины, черпак еще не скоро коснется дна миски. В коричневом фаянсовом сосуде обычно хранилось сливовое повидло. Но так как никто не удосужился съездить на речной островок в окрестностях Берлина, где можно купить дешевых слив, то горшок был пуст. Но мужчины считали, что это не так уж страшно. Бруно часто поглядывал на кухонный шкаф, где стояло большое блюдо со свежими пончиками. Мамаша Гёбель видела эти жадные взгляды, однако неукоснительно выдерживала одно из своих твердых правил — начинать есть пончики можно только в первый час Нового года.

Гость Гейнер Вильке, подмастерье бондаря, делился впечатлениями от своих поездок в немецкую провинцию. Он разъезжал как бондарь, мастеря и ремонтируя бочки крестьянам, пивоварам, виноградарям, пекарям, а бадьи и ванны мясникам, и как агитатор и курьер, выполняя поручения партии. О своем последнем пребывании в Баварии, откуда ему пришлось бежать в Берлин, он рассказывал с мрачным юмором:

«Они все исповедуют там три принципа: для женщин это церковь, дом и дети, а для мужчин — домашнее пиво, торговля и Гитлер. Эти твердолобые баварцы еще доставят нам немало хлопот. Там, в гуще баварского леса, я иногда радовался тому, что я чистокровный пруссак. Впечатление такое, что ты попал в средневековье. В горах Верхнего Пфальца, недалеко от небольшого городка Вейден, мне захотелось отдохнуть от пивоваров из Кульмбаха и Байрёйта. Я обосновался в деревушке Мариенау. Там я подрядился починить одному кулаку двенадцать бочек для капусты. Он освятил всех своих коров и быков. И я должен был после починки заговорить все его бочки, чтобы в них не вселился злой дух и не попортил капусту. Я даже придумал подходящий текст. Перед каждой едой — а кормил он недурно — я должен был молиться вместе со всеми. И я молился, не умирать же голодной смертью! Но в отличие от других, твердивших про себя вместо молитв всякие шуточки, я повторял, чтобы не забыть, слова «Манифеста»: «Призрак бродит по Европе — призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака». Остальные так громко бубнили свои заклинания, что мои слова никто не мог расслышать. Но даже если бы и расслышали, вряд ли бы поняли. Я сам насилу понимал этих баварцев, когда они обращались ко мне!

А в последний вечер, когда над столом уже носился аромат жареной свинины с капустой, я увлекся «Манифестом», радовался, что ничего не забыл, и даже не заметил, как вокруг стало тихо. Общая молитва закончилась, и мой одинокий голос был слышен особенно громко и отчетливо: «Но современная буржуазная частная собственность есть последнее и самое полное выражение такого производства и присвоения продуктов, которое держится на классовых антагонизмах, на эксплуатации одних другими. В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности».

Ну, конечно, закончить мне не удалось. Не дожидаясь, пока кулак со своими сыновьями и слугами меня схватит, я выпрыгнул в окно и прямо по сугробам помчался к ближнему лесу. Ох, что бы мне было, если бы они меня догнали!»

Когда смех умолк, все выпили за здоровье веселого бочара и за благополучный исход его поездки в священную Баварию. Одна только Хильда была погружена в раздумье. С сомнением в голосе она спросила у Гейнера:

«Ты говоришь, что убежал прямо из-за стола в чем был? Но в Берлин ты вернулся в своем пальто и со всеми инструментами!»

Все с удивлением посмотрели сначала на Хильду, потом на Гейнера. Но он только расхохотался в ответ:

«Эй, Бруно, поздравляю тебя с такой невестой! Запомни на будущее — она хочет знать все досконально».

«Мы тоже», — пробормотал Фриц Гёбель, а Бруно поднялся со стула и, как судья, выпрямился во весь рост перед Гейнером:

«Обвиняемый Вильке, вы должны говорить только правду, ничего не прибавляя и не утаивая. Расскажите еще раз подробно о вашем бегстве. Прибаутками и выдумками мы довольствоваться не желаем!»

Гейнер Вильке ухмыльнулся:

«Да ради бога! Сами увидите, как это получилось! Ну, значит, убежал я в лес. Это действительно правда. Да и что мне еще оставалось? Ночью я раздобыл длинную лестницу. Я знал, где расположена комната батрачки Лизель. Ну а умения лазать по окнам мне не занимать, чего-чего, а это я умею. Сначала я хорошенько согрелся, причем Лизель помогала мне, как могла. Но потом она начала беспокоиться, так как Макс, старший сын кулака, тоже собирался навестить ее этой ночью. Только она мне успела сказать об этом, как послышался скрип лестницы. Пулей выскочив из кровати, я забрался под нее, убедив еще раз Лизель в том, что отлично лазаю. Из-под кровати все прекрасно слышно. Лизель спросила Макса, куда хозяин запрятал инструменты этого красного из Берлина. Макс, конечно, все выболтал. Потом, когда он наконец убрался, прихватив с собой и лестницу, — ему, конечно, и в голову не пришло спросить, как она очутилась у окна, а может, он решил, что эту услугу оказал ему какой-нибудь святой Килиан, Корбиниан или Флориан, — так вот, когда он убрался, мы с Лизель стали обдумывать, как бы мне достать свои вещи и потихоньку выбраться из дома. Лизель дала мне юбку и большой платок на плечи, и я, одетый служанкой, прокрался, покуда не начало светать, в сарай и забрал свои вещи, а юбку и платок, как мы договорились, оставил в курятнике и припустил из Мариенау к ближайшей станции. Спокойным я себя почувствовал только тогда, когда сел в поезд, идущий в Берлин».

Хильда произнесла среди всеобщего смеха:

«Я пью за Лизель. А товарищу Гейнеру я ставлю в упрек то, что он поспешил с выводами, назвав всех баварцев твердолобыми. Что бы с тобой сейчас было, если бы не Лизель, неблагодарный ты человек! Ты всегда пасуешь перед трудностями во время поездок?»

Эльза Гёбель была согласна с дочерью. А отец и Бруно не приняли ничьей стороны. Они сказали, что сначала надо взглянуть на эту Лизель.

«Вы, пожалуй тоже захотите залезть к ней в окно, — запротестовала Хильда, — от вас всего можно ожидать».

Настроение у всех было прекрасное. Глинтвейн кончался. Старый год был на исходе.

«Принеси-ка миску, — попросил наконец Фриц Гёбель. — Будем разливать свинец. Посмотрим, что нам предскажет знаменитый берлинский свинцовый оракул».

Они расплавили свинец и с ложки опустили в воду. В холодной воде он застывал в виде причудливых фигур. Каждый постарался отгадать, что означает его фигура. Отгадки возникали одна фантастичнее другой.

Бруно показалось, что он видит большую колыбель с полдюжиной прелестных малышей.

У Гейнера получилось что-то крестообразное.

«Это распятие, — застонал он, — значит, баварские святоши не отказались от мысли догнать меня, Где же лестница? Мне опять придется спасаться у Лизель».

Мать попыталась но клубку беспорядочно переплетенных нитей свинца угадать, что ожидает ее сына Карла, который работает в Рейнской области.

Последнюю попытку с остатками свинца предпринял Фриц Гёбель. Коснувшись воды, свинец зашипел и раскатился крошечными капельками. В целом картина напомнила кольцо.

«В вашем доме будет свадьба», — предположил Гейнер.

Фриц покачал головой:

«Фактически они уже давно муж и жена. Когда они поставят штамп в паспорт, это не так важно. Нет, кольцо подсказывает мне, что если мы всегда будем крепко держаться друга друга, то нас никто не одолеет и даже через пятьдесят лет мы опять вместе справим такой же веселый новогодний вечер».

Стрелки кухонных часов отсчитывали последнюю минуту 1929 года. Хильда наполнила стаканы. Все встали, разговор стих. Любые слова были бы сейчас некстати. Все обнялись и расцеловались. Крепкие рукопожатия, которыми они обменялись, означали: мы остались теми же, мы не расстались, мы продолжим наш путь с высоко поднятой головой.

Обнимая отца, Хильда произнесла тихо, но так, чтобы ее слышали остальные: