Эдуард Беляев - Мусульманский батальон Страница 13

В мирное время мы забываем, что мир кишит такими выродками; в мирное время они сидят по тюрьмам, по «желтым домам». Но вот наступает момент, когда «державный народ» торжествует. Двери тюрем и «психушек» раскрываются, архивы сыскных отделений жгутся — начинается вакханалия, и ватаги «борцов за светлое будущее», совершенно шальные от победы, самогонки и архискотской ненависти, с пересохшими губами и дикими взглядами, наотмашь ломают двери домов в поисках врагов и оружия…

И Тадж-Бек — дворец президента Амина — осенят символом победоносного шествия и продолжения Саурской революции. Немало защитников будет положено, свергнут правительство, арестуют и перестреляют министров (а заодно и попавших под горячую руку их жен и детей), убьют Хафизуллу Амина, по-мафиозному, с контрольным выстрелом в череп, одним нажатием «курка» сместят его со всех ипостасей власти и — приступят к грабежу. Выметут все подчистую, вплоть до женского белья. Пожалуйста, не надо гнева и обвинений в мой адрес, хотя бы до поры, — я и об этом расскажу. Не хотелось мне копаться в грязном белье; считайте, что делаю это вынужденно, в порядке самозащиты.

История язвила…

Дикие воители из прошлого века, вырожденцы с приплюснутыми лбами — наемная немецкая и финская солдатня, и своя, балтийская, матросня — приглашенные всласть «поозорничать» в чужих пределах, искореняя власть, сразу же, на волне вседозволенности и стадного насыщения кровью, убьют двух генерал-губернаторов, семьдесят командиров кораблей, среди них и командира «Авроры» капитана первого ранга Никольского — выстрелом в спину.

Так и наши славные ребята, воители-патриоты. Добросовестно искоренят власть, перебив только в первую ночь в Кабуле и его предместьях — по очень приблизительным и тщательно скрываемым данным — около четырехсот человек, среди которых были женщины и дети, и глава государства Амин, расстрелянный выстрелами в упор.

История стебалась, словно плача…

Войска преодолевали треклятый перевал Саланг. Десантники Витебской дивизии получили первые нахлобучки из-за черт знает как установленных палаток, «голубые береты» в мужланских шапках, не выспавшиеся и не мывшиеся несколько недель, не обращали внимания на ленивую взбучку, но лейтенанты и капитаны, их командиры, дико огрызались: «Так в бой идем или палатки под линейку ставим?..» Наши славные «мусульмане», чистые и благодушные после бани, тоже бранились, но несильно: «Надо было прежде оружие смазать, готовясь к бою, а уж потом под душ нырять, готовясь чистым умирать». Офицеры-чекисты продолжали безропотно высиживать «золотые яйца» второго этапа Саурской революции. В скверно обжитых бункерах Баграма, в коих буквально еще вчера общим лежбищем располагались спецназовцы ГРУ, теперь ютились приживальщики: Бабрак Кармаль да его соратники, тайно доставленные накануне группой КГБ из Ташкента. 27 декабря пополудни (в час заседания Политбюро в Москве) Валентин Шергин — начальник отделения и старший группы охраны — позвал заместителя майора Юрия Изотова и предложил поприсутствовать на историческом событии. Сарказма не скрывал. Они вошли в капонир — за столом сидели все их подопечные во главе с Бабраком и что-то достаточно горячо обсуждали. Изотов вопросительно взглянул на переводчика. Тот прислушался к разговору, кивнул:

— Заседание Политбюро. Как у нас когда-то в семнадцатом перед решающим штурмом, распределяют обязанности: кому, куда идти в революции.

— И что решили?

— По-моему, Гулябзой и Сарвари — на дворец, Нур — на «Царандой», Ватанджар — на узел связи…

Этот сбор накоротке со временем обретет смысл эпохальной значимости, станет исторической приметой…

После окончания окопного заседания убыли в Кабул под охраной Сарвари, Гулябзой, Ватанджар, потом Нур. В капонире остались только Бабрак и Анахита. Стемнело. Истомились ожиданием, не находили себе места, не знали, куда подеваться. Было душно, нервозно, на душе — паскудно, а в голове — метельный чад. На дворе холодная ночь мутно обозначила пасмурный признак луны. Она, таинственный звездный пастырь, лишь изредка, на миг, выпрыгивавшая из-за туч, стылая и бестелая, освещала студеные дали, наряжая простор в печаль, в грусть-тоску и уныние. Анахита заметила и почувствовала это и что-то сказала о знамении. Разговор не клеился, каждый погрузился в себя, и никому не было дела до того, что там светит в дыму облаков. Хотелось скорейшей победы революции. Секундная стрелка на циферблате часов мерно отмеряла круги. Шестьдесят пульсирующих скачков стрелки — целая вечность, а вокруг тишина. Еще чуть-чуть, и она станет зловещей…

Тревожное нудное ожидание разорвалось вдруг уханьем и трескотней, отдаленной и одновременно близкой. Казалось, за пологом палатки бьют, бьют и бьют, раздалбливая капонир и враз убитую тишину и ночь. Анахита инстинктивно прижалась к Бабраку. Кармаль успокаивающе что-то зашептал ей на ухо. Шергин, отвернув взгляд от обоих, поправил оружие и внутренне изготовился. Вокруг гудело и полыхало, аэродром содрогался от взрывов. Шергин понимал — что-то пошло не так, как надо. Уж больно много шума, захват обернулся боем и грозил перерасти в настоящую битву. Долго-долго выясняли огнем отношения. Слишком долго. Наконец все снова стихло…

Снаружи послышались чьи-то шаги, и в капонир, весь в снежинках на небритых скулах, вбежал запыхавшийся офицер. Не пригласил, а приказал — к аппарату…

Глухая ночь входила в свои права. Считаные часы оставались до наступления нового дня — 28 декабря. Аэродром Баграм был погружен в непривычное затишье…

Товарищ Андропов на проводе уже заждался, и его вопрос был коротким: «Как дела?» Переводчик лаконично ответил, затем встрепенулся и повернулся к сидящим:

— Товарищ Андропов поздравляет вас, товарищ Бабрак Кармаль, с победой второго этапа Апрельской революции и избранием вас председателем Ревсовета республики и главой государства.

Вкрадчивый и одновременно взволнованный голос сообщил издалека, из заснеженной убеленной Москвы о свержении деспота, и — пожалуйте в Кабул принять скипетр власти…

Свершилось! Для корпоративной группки афганцев… Не было конца восторгу и упоению. И не унять его — открытого, непритворного. С объятиями и лобзаниями. Ликовали: уже час, как они — властители. Ликовали, не стесняясь детского восторга, дурашливого хохотка, радостного пританцовывания в каком-то несуразном танце, не стесняясь присутствия посторонних, бдительных и суровых охранников, столь милых в этот историчекий момент…

Свершилось не только для них. И для русских семей тоже… В морге лежал перепачканный землей и окрошкой побитой штукатурки Бояринов. Втиснули промеж других тела Волкова, Зудина. И других, но — афганцев. Смерть примирила их — непримиримых. Быть может, в те самые минуты экстаза в капонире во дворце еще не убрали все тела, разметанные по итальянскому мрамору. По тесным ступеням лестницы. По мокрой грязи содрогнувшейся зимы. По снегу, испачканному в копоти в том месте, где рванула граната. По земле — обильно засеянной стреляными гильзами, хранившими запах войны и горечь вытолкнутого порохом свинца…

Ликовали другие. Чужеродные для всех наших детей. Для всего нашего народа…

Глава третья

ЗАУТРЕНЯ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО

На ранней зорьке приехал в расположение отряда полковник Колесник, коротко сказал: «Холбаев, работаем по плану. Время начала уточню. Потому быть на связи, и готовьтесь». Чего готовиться — давно все готовы. До полудня убивали время, кто как мог и кто как привык подавлять подрагивающее внутри волнение — слонялись по углам без дела, дремали и отсыпались, играли в карты, и все, безусловно, хотели завтра встретить рассвет. После обеда засуетились поднятые «в ружье», но опять дали «отбой». С заходом солнца, не торопясь, засобирались. Экипировались. Попрыгали на месте — все ли правильно уложено, подогнано, укомплектовано. Легок ли нож в выхвате из ножен; без натуги ли вошли запалы в ребристое холодное тело гранат, не стучит ли «железо» в вещмешке пехотинца. Волнение, естественно, было, и его не надо пытаться скрывать, и бесполезно унимать. Но это только до первого выстрела.

А так — все ощущали предвкусие успеха. Оттого и желание свербило — скорее бы…

С утра к дворцу подъезжали машины, не военные — светские, дорогие, отблескивающие от солнца лакировкой. И люди из них выходили нарядные и красивые, среди них немало женщин и детей. Парад нарядов, атмосфера торжества и присутствие далеких, недосягаемых и недоступных, но волнующих чужих женщин расхолаживали часовых и охрану. Солдаты беспечно бродили табунками, приподнято возбужденно и нарочито громко смеялись и щедро делились сигаретами и новостями друг с другом и с «шурави».