Ганад Чарказян - Горький запах полыни Страница 14

Теперь у Сайдулло в доме появился не только раб, но и собственный транспорт, пришедший на помощь трем осликам. А в семнадцать лет Ахмад укатил на своем джипе в Ургун, строить собственную жизнь. Благо у отца появился надежный помощник — то есть я. Немного забегая вперед, скажу, что к тридцати годам Ахмад превратился в холеного упитанного господина, имеющего счет даже в швейцарском банке. Теперь никто не вспоминал, что он сын бедняка Сайдулло. Сегодня это человек, к мнению которого прислушиваются даже седобородые. Правда, выслушивать их степенные мнения ему уже часто недосуг.

Когда Ахмад с двумя охранниками навещал отца на своем японском джипе, то всегда со смехом любил вспоминать, что впервые именно благодаря нашему шурави и почувствовал вкус к бизнесу — к возможности что-то иметь, не тратя никакого труда. «Так что, Халеб, — не ленился повторять он мне при каждом появлении, — тебя мне послал Аллах, чтобы направить на путь истинный. В этом нет никакого сомнения!»

У него сложилось твердое убеждение, которым он делился только со мной, что работают на земле — таскают камни, мотыжат, устраивают террасные поля и поливные системы, выращивают скот, и даже мак — только те, у которых не хватает ума. Аллах подарил некоторым людям больше разума, чем другим. Это очевидно. Но для чего он это сделал? Думаю, что только для того, чтобы они давали работу чужим рукам. Говорить такие вещи родному отцу Ахмад никогда бы не отважился. Но со мной — разница у нас была всего в шесть лет — он позволял себе выговариваться без обиняков.

Ум у него был живой, изобретательный. Ахмад быстро и легко научился читать у местного муллы. Без особого труда освоил письменность. Внимательно изучил Коран и скоро стал задавать ученейшему и почтеннейшему мулле такие вопросы, какие никогда не приходили тому в голову. И естественно, что и ответов на эти вроде совсем простые вопросы в той же голове не обнаруживалось. Конечно, Ахмаду надо было бы учиться дальше, получать настоящее образование. Именно такие простые парни в свое время приезжали в Советский Союз, чтобы приобрести основательную профессию, которая со временем позволяла им занять у себя на родине привилегированное положение. Образованные люди в Афганистане до сих пор ценятся очень высоко и пользуются всеобщим уважением. Даже само умение читать и писать резко выделяет человека, особенно в крестьянской среде. Но на дальнейшую учебу сына, хотя бы в Кабуле, не говоря уже об Америке или Европе, у крестьянина Сайдулло денег не было.

Возможно, Ахмад, если его бизнес и дальше будет находить все новые формы, — сейчас он еще и владелец нескольких заводов по переработке опиума-сырца, — а конкуренты не пристрелят, все же сумеет дать образование своим собственным сыновьям. Правда, пока с сыновьями проблема: жена дарит ему только дочек. А тратить большие деньги на серьезное женское образование все еще не популярно. Четыре красивые избалованные девочки, которые не знают слова «нет», растут белоручками и лентяйками. Так что выдать замуж их будет тоже непросто. Не помогут и папины деньги. То, что Аллах не дает ему сына, вызывает у Ахмада огорченное непонимание. Это единственная брешь в его основательной и благополучной жизни. Правда, Сайдулло всегда знает, чем утешить своего дорогого Ахмада: «Дочери — это прекрасно. Их не убьют на войне, и ты дождешься множества внуков!» — «Да, да, — грустно соглашается Ахмад, — может, и дождусь».

Впрочем, признался он как-то по секрету, что ждать милостей от Аллаха не намерен: серьезно подумывает о второй жене. Свахи уже работают. Изучают родословные лучших семей от Кандагара до Кабула. Вполне возможно, что со временем сможет дотянуть и до мусульманского стандарта — до четырех, как заповедано пророком. «И все это, дорогой Халеб, станет возможным только благодаря тебе, твоему появлению в нашем кишлаке! Хотя, честно говоря, и с одной женой хлопот хватает. Если бы отец только знал, что мне приходится терпеть в собственном доме! А сколько забот с ее родственниками!» Ахмад крепко обнимал меня на прощанье и, махнув рукой, водружался на свой джип и исчезал в клубах серой пыли.

Последний раз мы долго стояли, обнявшись, и плакали безутешно, как малые дети. Хотя еще не было сказано ни слова, но, видимо, Ахмад тоже чувствовал, что мы больше не увидимся. Ничто больше не удерживало меня в кишлаке, а переезжать в Ургун, чтобы помогать Ахмаду делать деньги на героине, мне совсем не хотелось.

Да, действительно, может сложиться такое впечатление, что вся моя жизнь оправдана только тем, что в свое время пересеклась с жизнью паренька из богом забытого кишлака Дундуз. Можно сказать, что волей Аллаха, милостивого, милосердного, как-то согласованного с волей нашего христианского Бога, я был оставлен в живых, чтобы, в свою очередь, спасти жизнь мальчишке из чужого и даже враждебного племени. Вера в предопределенность — основное в исламе. Но как об этом узнала змея, которая притаилась в прибрежной траве, куда Ахмад бросил свою одежду?

Выскочив из ледяной воды, где он плескался с кишлачными ребятами, Ахмад обхватил себя руками и, сжимаясь от холода, присел на теплый холмик своей одежды. И тут же вскочил с криком, как ужаленный. Я сидел в нескольких шагах от него, приковыляв с палочкой вместе с мальчишками к их обычному месту купанья — у синего камня. Мне тоже хотелось окунуться, но пока не было полной уверенности в своих силах. Я успел заметить скользнувшую между камней змею. Времени на раздумья не оставалось. Я неловко вскочил, ковыльнул пару раз в сторону Ахмада. Повернул его спиной к себе. Четкие проколы — следы укуса — остались у него на пояснице. Я осторожно выдавил ранку пальцами, до крови, а потом не колеблясь приник к ней губами. Коротко посасывал и выплевывал, посасывал и выплевывал, пока ранка не перестала кровавить. Потом тут же доковылял до берега, лег на камень у воды и начал полоскать рот.

Приказал Ахмаду, чтоб тот не волновался, — адреналин усиливает действие яда, — и спокойно шел домой к бабушке. Та, рассказал он потом, усадила его перед собой, твердо взяла за руки и что-то пошептала, властно глядя ему в глаза. Потом дала выпить козьего молока, смазала ранку своей мазью с мумие, тепло закутала и уложила спать. Проснулся он на следующий день, пощупал немного саднящее место. Обнаружил только небольшую припухлость, которая прошла через пару дней. Да и со мной, к счастью, все обошлось — зубы еще были в порядке.

После этого случая Сайдулло, выкурив косячок, часто любил порассуждать примерно в таком духе:

— Вот, видишь, Халеб, Аллах наградил меня за то, что я не оставил тебя умирать. Теперь я твой должник. Но ты должен понимать, что ты все-таки мой раб. Нет, ты мне уже как сын, но для других людей — все-таки остаешься рабом. А так как они приходятся мне родственниками — кто в большей, кто в меньшей степени, — то я должен учитывать их мнение, считаться с ними. Может случиться, что я при чужих людях буду вынужден крикнуть на тебя или даже ударить. Но ты всегда помни: никакого зла я тебе никогда не желал, а теперь тем более. Я живу с этими людьми, делю повседневные заботы, тяжелый крестьянский труд. Я должен уважать законы их общежития, которые отводят тебе в этом мире очень малое и страдающее место. Практически, тебя может убить любой, кто захочет. И если бы не Шах, то, вполне возможно, я бы нашел тебя однажды утром с перерезанным горлом. Законы кровной мести никто не отменял. И на тебе, как и на любом, кто пришел к нам с оружием, лежит пролитая кровь множества пуштунов. Они гибли без счета. Тебя спасает только то, что ты мой покорный раб. Но мой внутренний голос говорит мне, да и последний случай с Ахмадом явно показывает, что ты не случайный человек в нашей жизни. Почему-то я на тебя очень надеюсь. Даже сам не знаю, почему…

Сначала я улавливал только общий смысл его слов, но понемногу, с помощью того же Ахмада, стал понимать почти все — или скорее догадываться, о чем он говорит. Чувства не требуют перевода, а они светились в его глазах, в интонации, в сердечных жестах и постоянном благодарном внимании. Иногда мне казалось, что я снова нашел своего отца — так далеко от дома, в этом суровом краю. Тогда в ответ на речи Сайдулло и мои глаза увлажнялись.

Первое время в моем убежище, пропахшем овцами, я каждый вечер сочинял перед сном мысленные письма своим дорогим Регинам — бабушке и маме. А также и деду Гаврилке, деревенскому философу и чудаку.

Все любили постоять около нашего дома, поговорить, посмеяться вместе с дедом. Определенную популярность он имел всегда. Его острые словечки быстро расходились по деревне. Но по-настоящему он прославился, когда однажды наткнулся в лесу на неруш — нетронутую грибную поляну. А на ней — боровики один к одному, без червоточинки. Те, что поменьше, стояли группками, а посолиднее, явно чувствовавшие свою значимость, — поодиночке. Дед с полчаса расхаживал, любовался таким подарком судьбы. Потом с полчаса сидел возле самого большого — шляпка как сковородка. Сидел, курил свою «приму», сигарету за сигаретой, и предавался размышлениям. Была у него с собой только небольшая корзинка. Ясно одно: оставлять поляну нетронутой, чтобы прийти завтра с большим коробом, — это случилось далеко от дома, — никак не годится. Да и не только потому, что кто-то мог бы его опередить и тоже наткнуться на это место. Не забрать с собой такой подарок судьбы — значило бы смертельно обидеть высшие силы, показать, что он вроде бы и не очень ценит оказанную ему милость.