Владимир Возовиков - Сын отца своего Страница 14

Ермакова охватила досада. Из-за выходок Стрекалина и его упрямого молчания. Из-за собственной недогадливости — считай, месяц не мог сообразить, отчего Стрекалин сам не свой. А история-то банальная, хотя из-за таких вот историй иные молчуны жизнь и себе и другим ломают… И надо было Ермакову самому попасть в неприятную историю с девушкой, чтобы стать чуточку сообразительней. От вспыхнувшей досады сердито сказал:

— То, что тебя лишили увольнительной, я хорошо знаю. Но существуют способы встретиться и без увольнительной записки.

— Товарищ лейтенант! — У Стрекалина даже голос сорвался. — И вы могли подумать? Разве вы меня не знаете?.. Да чтобы я из-за девчонки, из-за юбки в самоволку?..

— Стоп! — Ермаков, дав выход чувствам, заговорил резко: — Во-первых, не о самоволке речь. У нас еще никто и никому не запрещал видеться с родными и знакомыми, когда они приходят в полк. А во-вторых… что же это выходит, «белый кораблик» у вас или… просто юбка?

— Да нет, я вообще… — Стрекалин покраснел.

— «Вообще», — оттаивая, передразнил Ермаков. — Мы разбираемся в конкретной истории Василия Стрекалина, а не вообще. Так вот, слушайте. Значит, пообещал некто одной девушке прибыть на свидание, назначив точный день и час. А сам по недомыслию проштрафился, свидание сорвалось, очередной увольнительной тоже лишили… — Ермаков сделал паузу, как бы предлагая собеседнику продолжить разговор, но Стрекалин молчал, и Ермаков знал: будет молчать, пока говорится правда. — А девушка стеснительная, сама искать не пойдет, общих знакомых тоже нет. И стыдно тому некто перед нею, и душа болит: вдруг обиделась, решила — все кончено, чего доброго, другой встретится…

— Товарищ лейтенант!

— Что-нибудь не так? Только откровенно.

— Вы как будто все знаете…

— Я и знаю. Взводному ведь не только о технике, тактике да количестве проступков думать приходится. И о песнях своих подчиненных тоже… Так вот, спросить хочу: что же лучше в положении того некто — ходить бирюком, то и дело срываясь, или подойти к начальнику да по-человечески все объяснить? Чего молчишь? Как хоть зовут эту… юбку?

— Товарищ лейтенант!

— Твои слова повторяю, терпи. Так как ее зовут?

— Светлана…

Ермаков теперь с улыбкой смотрел на потупленную голову парня, на руки его, неподвижно лежащие на столе: тяжелые, темные от загара, они казались сейчас беспомощными, и странное чувство охватило Ермакова: «Откуда в нас эта гордыня: мои беды — только мои беды, и никого они не касаются. Подошел бы к Зарницыну, ко мне, даже к Ордынцеву — разве не выслушали бы его, не помогли? Где там! Не на службу ведь отпрашиваться надо, а на свидание…»

Ермаков встал. «А мне-то к кому пойти?» — подумал он. Вскочившему Стрекалину суховато сказал:

— Завтра я уезжаю. Может, и задержусь, если проскочу в первую тройку на отборочных. Надеюсь, завтра в увольнении вы не станете искать бродячего верблюда, чтобы затащить его на стадион для скачек, а найдете занятие более приятное. Хотя срок вашего «домашнего ареста» истек, старшина, конечно, вправе был не выписывать вам увольнительную: немало претендентов и более достойных. Так что отпуском в город вы обязаны вашей Светлане. Непременно разыщите ее. И вот что еще: разговор наш состоялся лишь наполовину. Мы его продолжим несколько позже.

— Но… как же?.. Товарищ лейтенант, я…

— Не волнуйтесь, Стрекалин, никто за вас не просил, никто о ваших делах не рассказывал. Все. Марш на поверку!

Поверка заканчивалась. Ермаков сказал старшине, что сам поведет роту на прогулку, и попросил выписать на завтра увольнительную для ефрейтора Стрекалина. Зарницын нахмурился, однако промолчал.

…По городку уже грохотали шаги рот. Будто волны, бегущие с разных сторон, налетали одна на другую строевые песни, сплетались, расходились и снова смешивались; временами над этой толчеей отчетливо взмывала, росла песня какой-нибудь особенно голосистой роты, но другая песня, усиленная стоногим шагом, тут же глушила ее, чтобы через миг потонуть в новой песне.

При свете электрических фонарей Ермаков как-то враз перехватил устремленные на него веселые взгляды солдат и понял: рота знает все, и его первое решение по делам Стрекалина рота готова одобрить. С непроницаемым лицом он стал во главе строя и почувствовал всем существом своим, как отвердел угластый прямоугольник роты. «Р-р-рах-тах-тах-тах!» — загремел ее шаг по твердому ночному асфальту, и лейтенант радостно вбивал в этот грохот свои шаги, дивясь их четкости и силе. Он взлетел бы, наверное, сейчас, не будь необходимости задавать размеренный, рубленый ритм движению солдатской колонны. Не ожидая команды, два голоса в середине строя завели стрекалинскую песню:

По тревоге ночью серой —Есть обязанность такая —Заслонить броней и сердцемТополя родного края…

Не было за спиной ни Стрекалиных, ни Разинковых, ни Петриченко — была рота, сколоченная, слившая плохих и хороших, слабых и сильных, робких и отчаянных. Она растворила их маленькие радости, огорчения, надежды и судьбы — так мартен растворяет сырое железо, присадки и всякий металлический хлам, чтобы родить броню высшего сорта. Так и боевой комплекс соединяет множество разнородных механизмов с тою лишь разницей, что в нем один механизм не может действовать без другого, одна негодная деталь приводит в негодность весь комплекс, а рота существует, пока существует хотя бы один из тех, кто ее составляет, кто свою маленькую судьбу растворил в ее большой судьбе. Потому что все они — от правофлангового до левофлангового, от направляющего до замыкающего — спаяны одной дисциплиной, одной командой, одной волей — волей командира, и каждый будет нести ее в себе до конца.

Сегодня у Ермакова только взвод. Быть может, когда-то у него будет полк или даже дивизия. Но раньше у него будет рота. Не эта, так другая. А где, как не в роте, ощущаешь слитность с мощным строем солдат и машин, и силу этого строя, и послушность его. И нет разницы — шагают солдаты за тобой вот так, в прогулочной, парадного вида колонне, или катят в броне развернутой линией.

За горами взвоют смерчи,В тучи скроются вершины,И к победе или смертиС нами ринутся машины…

Когда Ермаков и Зарницын шли домой, прапорщик спросил:

— Так, значит, Стрекалина вы простили?

— Нет, не простил. В их деле с Петриченко пока не разбирался. С командиром посоветоваться надо, а у меня времени нет. Тут случай особенный, его по-особому и решать будем. Только, я думаю, после его увольнения в городской отпуск разбираться в этом деле нам станет куда легче.

Утром холодная трезвость еще сохранялась, и, чтобы не растерять ее, Ермаков решил, не дожидаясь вызова Ордынцева, уехать первым поездом. Знакомый офицер, бывший в тот день помощником дежурного по части, согласился подбросить на машине до вокзала.

Ермаков сидел в кузове, придерживая рукой фуражку, — уже весь там, в дороге, но, когда проезжали мимо дома, где жила Полина, забарабанил кулаком по кабине, не глядя на удивленного помощника дежурного, выпрыгнул из кузова…

Всего он ждал, только не этого, протяжного, как вздох: «Тима?»

— Тимушка! — повторила Полина изумленно. — Ты всегда как снег на голову. — Одетая в ситцевый халатик, с длинными распущенными волосами, она выглядела совсем иной. — Входи, раз уж пришел…

Он отрицательно покачал головой.

— Ты можешь меня проводить немного? Я подожду внизу.

В воскресное утро улицы были пустынны. Тимофей и Полина шли густой тополиной аллеей.

— Поля, я должен тебе сказать, — начал Ермаков, но она прервала его:

— Не надо, Тимушка, это должно было случиться… И я не виновата во вчерашнем, ты знаешь… Да… это неважно. Только выбирай себе друзей поосмотрительней… А она очень симпатичная и совсем еще молодая, эта твоя Рита.

— Поля, там ничего не было и, конечно, теперь уж не будет… Как солнечный удар, я где-то слышал про такое. Вернусь и сразу к тебе зайду. Обязательно выиграю, привезу тебе первый приз.

— Хорошо, Тима, я подожду. — Она как-то отстранение улыбнулась. — Но довольно об этом… Вот мы сколько уж раз встречались, а я ничегошеньки не знаю: кто же ты, Ермаков? Откуда взялся? Где тебя ждут? Расскажи.

Ермаков не знал — то ли голос Полины, то ли тополиный шелест пробудил в его памяти ропот волн у песчаной косы… Или воспоминаниями хотел оправдаться за вчерашнее? Рассказывал о детстве, о большом поселке над крутояром сибирской реки, который по утрам далеко будил тайгу гудками двух заводов… О том, как безнадежно и горько плакал мальчик Тима, когда уезжала соседская девочка — кажется, ее звали Маргариткой, — и мать потом долго в награду за послушание обещала свозить к Маргаритке в гости… И как плакал другой раз от испуга, когда сунул палец в рот принесенной отцом щуке, а та сжала челюсти. Больше он не плакал никогда, даже в день похорон отца, — видно, не понимал случившегося…