Николай Куликов - Между СМЕРШем и абвером. Россия юбер аллес! Страница 15

За двадцать минут до наступления Нового года приемник настроили на берлинскую радиостанцию: с обращением к немецкому народу выступал Гитлер. Я уже давно не воспринимал всерьез его фанатичные речи и потому скептически слушал хвастливые заявления о «неизбежной победе тысячелетнего рейха». В конце выступления фюрер истерично прокричал: «Как птица феникс, немецкая воля вновь воспрянула из руин наших городов! Мы будем бороться до тех пор, пока наш противник не найдет свой конец! Немецкий дух и немецкая воля добьются этого! Это когда-нибудь войдет в историю как чудо двадцатого века!»

Затем зазвучал государственный гимн: все присутствующие встали и запели. Мне также пришлось без особого энтузиазма подтягивать: «Дойчланд, Дойчланд юбер аллес…» После чего, как водится, в бокалы полилось шампанское — люди чокались, поздравляли друг друга, обнимались, целовались… «На что они надеются?» — думал я, глядя на этот людской муравейник. Впрочем, надежда всегда живет в человеке — так уж он устроен…

Итак, наступил 1945-й. Что он мне принесет? Еву уже не вернуть, и я загадал то, на что еще мог надеяться, — увидеть в новом году сына и маму. Уехать бы с ними, как мечтал Остап Бендер (читал про такого книжку еще до войны), куда-нибудь в далекий Рио-де-Жанейро…

— Эй, ты! Латышская свинья! Почему не поешь?! Всем петь!

Этот громкий окрик вывел меня из задумчивости, и я поднял голову. Рядом с нашим столиком стоял рослый эсэсовец-ефрейтор в черной короткой куртке — танкист из дивизии СС «Великая Германия». Молодой здоровяк был изрядно пьян и обращался к моему соседу — латышу-полицейскому, который сидел с дамой. Потом эсэсовец перевел свои налитые кровью глаза уже на меня и гаркнул:

— И ты тоже, говнюк в пиджаке! Всем подпевать доблестным германским танкистам!

Его приятели за соседним столиком горланили «Хорст Вессель», и нетрудно было догадаться, что этот пьяный болван просто хотел покуражиться. Немцы вполне лояльно относились к латышам, более того — считали их союзниками. Поэтому обращение «латышская свинья» меня изрядно удивило. «Скорее всего, допился до чертиков и уже ничего не соображает, — подумал я. — Меня он тоже принимает за местного».

Возможно, в другое время я бы не стал лезть на рожон и постарался уладить конфликт мирным путем. Но сейчас мое состояние было взвинченным и пьяно-агрессивным — я громко и отчетливо произнес по-немецки, глядя в его пьяную рожу:

— Пошел к черту, свинья!

В первые секунды бугай настолько опешил, что не мог вымолвить ни слова: он вытаращил на меня свои бычьи глаза, беззвучно открывая и закрывая рот — видимо, подбирая достойный ответ на столь наглое заявление какого-то штатского. При этом он был похож на огромную рыбину, выброшенную на берег и хватающую воздух широко открытым ртом. Эта деталь меня развеселила, и, несмотря на весь драматизм ситуации, я улыбнулся, или, скорее, ухмыльнулся, что не ускользнуло от взгляда танкиста. Эта ухмылка оказалась той последней каплей, которая окончательно вывела его из себя: он зарычал и судорожно начал царапать кобуру на поясном ремне, явно пытаясь ее открыть и вытащить пистолет. Дело начало принимать нешуточный оборот. Конечно, для меня сразу было очевидно: не стоило связываться с пьяными фронтовиками, тем более эсэсовцами. Но мое душевное состояние, к тому же «подогретое» изрядным количеством спиртного, было таково, что меня совсем нетрудно было завести буквально с пол-оборота. Теперь же ничего не оставалось, как защищаться…

Конечно, я мог за доли секунды выхватить из-под пиджака свой «парабеллум» (он был при мне в кобуре скрытого ношения под мышкой), «положив» пулю точно между глаз этому идиоту. Но тогда не исключен военный трибунал — и в лучшем случае штрафная рота. При таком раскладе я уж точно никогда не увижу ни сына, ни маму. Каким бы пьяно-возбужденным я ни был — все-таки здравый смысл не покинул меня окончательною.

И тут мне на помощь пришел мой сосед-воентехник. Он был из той же дивизии, что и подгулявшая компания танкистов, к тому же, как оказалось, старшим среди них по званию. Очкарик неожиданно громким для его тщедушного телосложения голосом заорал:

— Отставить, ефрейтор! Смирно!

У немцев чинопочитание и дисциплина в крови — почти на рефлекторном уровне. Поэтому окрик подействовал, но лишь частично. Бугай перестал хвататься за пистолет и даже опустил руки по швам, но так просто снести оскорбление ему оказалось не по силам. Уже в следующую секунду он сжал кулаки и принял боксерскую позу:

— Эй ты, червяк штатский! Если ты такой смелый — иди сюда!

Его дружки уже не пели: как и посетители с соседних столиков, они с интересом уставились на этот неожиданный спектакль. Даже музыка неожиданно стихла.

— Уходите немедленно, я вас выведу… — зашипел на меня фельдфебель-воентехник, угрожающе вращая глазами из-под очков.

Конечно, я мог достать свое офицерское удостоверение — и инцидент наверняка был бы исчерпан. Но меня уже понесло: вместо того чтобы прислушаться к благоразумному совету и удалиться, я встал и тоже принял боксерскую стойку. Нечего и говорить — это вызвало бурю восторгов среди пьяной солдатни.

— Вы с ума сошли, — снова зашипел очкарик. — Он вас изуродует!..

Но я его уже не слушал. Вокруг меня и эсэсовца тут же образовалось кольцо возбужденных зрителей, среди которых оказалось немало женщин. Одна из них (видимо, подружка моего противника) истошно завизжала:

— Фриц! Отделай как следует этого красавчика!

На что тот, самодовольно ухмыльнувшись, процедил сквозь зубы в мой адрес:

— Ты сам напросился, «пиджак»!

В следующее мгновение он опрокинулся на спину, со всего размаху грохнувшись о каменный пол своей огромной тушей. В зале на несколько секунд повисла тишина, потом раздались недоуменные возгласы: уверен — большинство зрителей так и не поняли, что случилось. А произошло следующее: резко присев с упором на пол, я, словно гигантский волчок, крутанулся на левой ноге, одновременно выбросив вперед правую. Это была так называемая «золотая подсечка» — прием, особо тщательно отрабатываемый на тренировках по джиу-джитсу. Мощным ударом по голени я в буквальном смысле «подрубил» противника, сбив его с ног.

Несмотря на то что «бедняга Фриц» достаточно сильно приложился затылком, он воинственно зарычал и попытался встать, опершись правой рукой о каменный пол, но не сумел сохранить равновесие и беспомощно сел. Изрыгая проклятия, он тем не менее окончательно не утратил свой боевой пыл и снова потянулся к кобуре — на этот раз его бы не остановил ни старший фельдфебель, ни даже фельдмаршал. Глядя на его полубезумные от ярости, налитые кровью глаза, я отчетливо понял: добром нам не разойтись. У меня в руке оказался мой «парабеллум»; еще секунда — и я бы начал стрелять на поражение. Однако судьбе было угодно распорядиться по-иному — до стрельбы дело не дошло. Раздвигая автоматами зашумевшую толпу (увидев в моей руке пистолет, одна дамочка даже истошно завизжала), в помещение ворвались жандармы, на груди солдат поверх шинелей висели на цепочках нашейные бляхи военной полиции (на солдатском жаргоне — «собачьи ошейники»).

Следом за ними в центр зала вышел высокий гауптман; позади семенил и что-то нашептывал ему на ухо испуганный метрдотель. Наверняка он и вызвал наряд.

— Предъявите документы! — властно обратился ко мне капитан.

Бегло взглянув на офицерское удостоверение, он его вернул, затем скомандовал сидящему на полу ефрейтору:

— Встать!

Тот безуспешно попытался в очередной раз подняться, но шок от удара головой еще не прошел, и бедолагу снова повело — он в очередной раз уселся на пол.

— Нажрался, пьяная свинья! — закричал гауптман. — На офицера кинулся! Увести мерзавца!

Последняя фраза относилась уже к подчиненным — схватив танкиста под руки, двое жандармов бесцеремонно потащили того к выходу.

Что касается его однополчан, они лишь глухо зароптали — спорить с фельдполицией открыто никто не решился… 

Глава 7. Разговор с Никитским

1 января 1945 года, г. Лиепая

Яковлев А.Н., агент Крот

— Не имел чести лично наблюдать ваши кульбиты, но швейцар наш в восторге, — иронично заметил Никитский, когда мы вышли из ресторана. — Между прочим, этот пройдоха успел поставить на вас десять марок!

— И что же?

— Выиграл пятьдесят!

Было около часа ночи. Старика наконец-то подменили, и я напросился к нему в гости. Мы шли уже знакомой мне дорогой, с удовольствием вдыхая свежий морозный воздух, и беседовали о каких-то пустяках. Никитский жаловался, что со всеми этими праздниками — сначала Рождеством (немцы и латыши отмечали его в декабре), потом Новым годом — приходилось дежурить в гардеробе больше обычного. «Все бы ничего, да ноги стали сильно уставать. Не мальчик уже…» — дважды повторил он на протяжении короткого пути до дома.