Жозеф Кессель - Экипаж Страница 15

– Вижу, что действительно совсем не знал тебя, – холодно сказал он.

– Да, из-за того, что я смеялась, чтобы было весело тебе, из-за того, что я не хотела, чтобы твою душу что-нибудь омрачало, ты вообразил, что я так же, как и ты, играла в любовь.

– Да пойми же ты, наконец! Твой муж любит меня, как брата.

. – Ты бы об этом не думал, если бы сам меня любил, – сказала она очень тихо и, обессилев, опустилась на диван.

Ее гнев рассеялся. Слезы заволокли глаза. Эрбийон никогда раньше не видел, чтобы она плакала. Он вдруг почувствовал себя растерянным, опустошенным. Не был ли он излишне грубым? В чем была виновата она? Он уже больше ничего не знал, кроме того, что не мог позволить этой женщине плакать.

Он нежно поцеловал ее волосы, а потом, опустошенный, сел рядом с ней. Они долго сидели молча. Дениза как-то неловко прикрыла свой пеньюар, который сползал, обнажая грудь. При виде этого движения, исполненного робкой стыдливости, которая в восприятии Жана так плохо увязывалась с образом его любовницы, он испытал потрясение от жалости к ней, к себе самому и к Клоду.

Угадывая в его глазах острую боль, она с задумчивым удивлением спросила:

– Значит, ты так его любишь?

Он тяжело склонил голову, увидев, что и она тоже переживает невидимое присутствие Клода.

Что тут ответить? Разумеется, чувство, которое он теперь испытывал к Мори, ничем не напоминало ту гордую дружбу, окрылявшую его, когда он пересек порог этой гостиной. К нему примешивалось отвращение, делавшее его гротескным, уродливым. Это было так тяжело, так невыносимо, что он встал. Дениза даже не попыталась его удержать.

– Ты уходишь, Жан? – спросила она.

И после продолжительной паузы добавила:

– Навсегда?

Он посмотрел на нее безжизненным взглядом и прошептал:

– Я уже ничего не знаю.

Он вышел на улицу. Лица прохожих казались прозрачными, машины ехали бесшумно; он слышал только звон в ушах. Он брел наугад среди теней, да и сам ничем от них не отличался.

Какое-то смутное воспоминание все же заставило его ускорить шаг. Ему хотелось пообедать пораньше, потому что потом у него было назначено свидание. Но с кем? Тут его кольнула мысль: его ждала Дениза.

Уличный шум, до сих пор заглушённый каким-то неведомым чародейством, тотчас заполнил его голову. Шедшие ему навстречу мужчины и женщины вновь обрели нормальную плотность и телесный цвет. Вновь оказавшись среди живых, он испытал настолько полное облегчение и до такой степени обо всем забыл, что мысль о том, что скоро он увидится со своей любовницей, показалась ему приятной. Он представил ее себе такой, какой она была еще вчера, вспомнил ее гармоничные и легкие движения, увидел, как она улыбается, потягивается в пылкой истоме, любовался беззаботностью ее серых глаз.

Вдруг этот образ показался ему выплывшим из далекого прошлого, и на память пришла комната, из которой он только что вышел. А на месте вспомнившегося ему лица возникло новое – тревожное, растерянное, имевшее с предыдущим лишь чисто внешнее сходство. Он попробовал стереть его. Не получилось. Новое видение уничтожило первое, приклеилось к нему, подобно маске, сначала неподвижной, а потом ожившей. Он понял, что никогда больше не увидит того лица, которое так долго оставалось нетронутым, им любимым, и подумал о том, что всего одного утра оказалось достаточно, чтобы уничтожить это лицо, хотя ни единая его черточка не изменилась.

Родители, видя его таким расстроенным, решили, что он грустит из-за своего предстоящего отъезда. Желая развеять его тоску, они притворились веселыми, вот только радость не светилась из их глаз, а он, чтобы их успокоить, тоже сделал вид, что ему весело.

Надо сказать, что мысль о предстоящем ему ничем не занятом вечере его ужасала. Он чувствовал, что не может читать. Гипнотическое время баров было еще далеко. Его взгляд пересекся со взглядом брата, восхищенно наблюдавшим за каждым его движением.

– Что ты делаешь после обеда, Жорж? – внезапно спросил он у него.

– Иду в лицей, ты же знаешь.

– Нет, ты останешься со мной. Завтра я уезжаю, а у нас даже не было времени поговорить.

Он знал, что в этом неожиданном отгуле ему не могло быть отказано, раз он о нем просил, чтобы заменить то, чем были наполнены все его дни, ему была необходима нежность ребенка, беззаветно ему преданного и чуть ли не влюбленного.

Несмотря на возражения отца, он повел Жоржа в кафе, заказал ему ликеры, обращался с ним, как с равным. Он как о легенде рассказал ему о Тели, поскольку был уверен, что брат поймет его лучше, чем кто бы то ни было. Расспросил его о преподавателях, о приятелях. То, из чего состояла жизнь брата, было ему самому еще настолько близко, что интерес его был неподдельным, они смеялись над одними и теми же шутками, и одним и тем же возмущались.

Когда он отвез Жоржа домой, его боль чуть поутихла. Общение с ребенком облегчило эту слишком тяжелую ношу его мужского горя.

Весь вечер Эрбийону удавалось не думать о Денизе. Он поужинал со своими находящимися в увольнении товарищами по выпуску летной школы в Фонтенбло. Приехав со своих закамуфлированных батарей, подземных укрытий, они с восхищением слушали рассказы Жана о его вольной, полной комфорта и риска жизни в эскадрильи. Тысячи удобств, там казавшихся ему мелочами, по сравнению с участью его бывших сокурсников выглядели привилегиями. Ежедневная и смертельная опасность, которой приходилось расплачиваться, заставляла его с тайным и радостным высокомерием относиться к этим прикованным к земле парням, к этим работникам тира, как летчики их между собой называли, и весь род войск которых они надменно окрестили «ползунками».

Ужин, несмотря на полицейские предписания, как водится, закончился на заре, в атмосфере всеобщего опьянения.

Тем не менее, просыпаясь утром, первым образом, мелькнувшим в его еще затуманенном мозгу, был образ Денизы. Спор, который накануне ему удалось отложить, заявлял о себе вновь. Ему необходимо было кардинально изменить свое поведение с любовницей и Клодом. Как повести себя с последним, у него еще было время подумать, но по поводу Денизы следовало принять решение незамедлительно.

Они так и не объяснились: их последняя встреча протекала в бессвязных речах и импульсивных движениях. Мог ли он таким образом порвать связь, отравленное очарование которой он все время ощущал? Почему бы не увидеться с ней и нежно не объяснить, что им нельзя больше любить друг друга?

Однако под влиянием какого-то странного переворота в сознании те причины, которые накануне выглядели неопровержимыми, теперь показались ему малоубедительными, и, предвидя возражения Денизы, он уже заранее чувствовал себя обезоруженным. Ситуация предстала перед ним в новом ракурсе, он проанализировал ее не с точки зрения его отношений с Мори, а с той точки зрения, с которой смотрела на нее его любовница.

На ее взгляд, действительно, ничего не изменилось. То, что для него явилось душераздирающим откровением, Денизе в течение долгих месяцев служило основой для существования. Что она могла поделать с тем, что ее любовник и ее муж встретились в одной эскадрильи, прониклись друг к другу глубоким уважением, а работа в экипаже сплела их нервы в один узел и почему это должно было бы отдалить ее от Жана? Могла ли она разделить с ним его ужас перед подобной ситуацией, с которой она смирилась с самого начала и которой пользовалась без угрызений совести? Раз он не попытался побольше разузнать о ее жизни, раз ему было достаточно ее тела и ее смеха, кто же тогда дал ему право оскорблять ее чувство, тем более что он увидел, насколько оно сильно и как много причиняет ей боли?

Тем не менее он не мог смириться. Он знал об этом по внутреннему убеждению, а оно сильнее, чем любые доводы. Будучи не в силах объяснить его своей любовнице и боясь причинить ей страдание, он решил уехать, не повидавшись с Денизой. К тому же ему оставалось занять чем-то всего несколько часов, а уж там жизнь в эскадрильи поглотит его без остатка.

Этот последний день он провел в кругу семьи, весь во власти томной грусти, которая обычно следует за отречением. И пока они вполголоса беседовали среди сгущающихся теней, тень смерти скользнула мимо Эрбийона. В его памяти отдавались слова товарищей:

– Эскадрилья быстро обновляется.

– Чем дольше летаешь, тем больше сокращаешь свои шансы выжить.

За несколько недель, причем при затишье на фронте, он пережил гибель Бертье, Дешана, Живаля. Ничто не оправдывало его веру в неуязвимость собственного тела. Взрыва одного из тех снарядов, которыми каждый раз пестрела его воздушная дорога, было достаточно, чтобы его глаза навеки закрылись. Его судьба зависела от местонахождения немецкого снайпера, от случайного заклинивания пулемета, от каприза мотора.

Как хрупка была его жизнь и напрасна тревога, терзавшая его последние два дня! Как маловероятен был его шанс, а вместе с тем и шанс Мори ускользнуть от воздушных засад! Да и разве не могла бы решить в скором времени всех проблем их одновременная гибель?