Николай Отрада - Строки, добытые в боях Страница 16

(Из донесения штаба 45-й пехотной немецкой дивизии, штурмовавшей Брестскую крепость)

Михаил Дудин

Михаил Иванович Дудин родился в 1916 году в селе Клевнево, Ивановской области, в семье крестьянина. Кончил Ивановскую текстильную фабрику-школу. После этого несколько лет работал в комсомольской газете. Учился в Ивановском педагогическом институте, но с третьего курса был призван в армию. В автобиографии он пишет: «Я всегда увлекался стихами. Сочинять их начал рано, как только научился писать. Мне очень хотелось быть поэтом. Но я не мог им быть: не хватало умения и опыта самой жизни. Стихи мои были внешней регистрацией мира, в них не было души времени.

В 1939 году меня призвали в армию. Она переиначила и определила мою судьбу. Сразу после мобилизации, даже не успев окончить полковой школы, я ушел на финский фронт… Служил в конном взводе разведки полковой батареи. Кончил войну в Выборге.

С первого до последнего дня я был на полуострове Ханко, на Гангуте… Меня перевели работать в полковую батарею. Я выдавал книги и газеты и писал историю полка…

Первый снаряд навылет прошил легкие стены библиотеки, опрокинув книжные полки, перевернув стол, на котором лежала рукопись истории полка… Начиналась другая история…

Всю войну, после эвакуации полуострова Ханко, был на Ленинградском фронте, демобилизовался в 1945 году».

За участие в финской кампании Дудин награжден медалью «За отвагу», в годы Великой Отечественной войны — орденом Отечественной войны II степени.

Стихи о шалаше

Мелкий лес да болото. В лиловом огне горизонт.Грохот взрывов, и дыма тяжелая грива;Через два километра уже начинается фронт.Облака раздробились в чешуйчатой ряби  Разлива.

Нас мороз леденил,   к нам в землянки врывалась вода,Снег крутил, заметал переходы и щели,Пели пули во тьме, и свистели в ночи провода,Прорывались враги, и прорваться они не сумели.

Это воинов долг. Это подвиг решительный наш.Это наше единство, горячая сила порыва.Это видевший виды из веток сосновых шалаш.Это Ленин здесь жил, в шалаше у скупого   Разлива.

Разжигая костер, он, прищурясь, смотрел в темноту.В лунном свете вода отливала холодною сталью.Сквозь застенки и ссылки он нес золотую мечту,И мечту эту вместе мы сделали крепкою явью.

Мы стоим на часах. Тишина. Из густой   темнотыТолько звезды сквозь тучи,   и ветер, летящий над миром.…Он обходит расчеты и, проверяя посты,Подбодряет бойцов, наставленья дает командирам.

Мы не слышали слов, но мы чувствуем наверняка,Что вот именно так, что иначе никак не бывает, —Этот голос, и жест, и на Запад простерта рука,Непременно вперед, непременно вперед призывает!Он приходит — победы решительный час.Трубы грянут тревогу. Дорога крута и открыта.Ленин вышел и встал.   И, прищурившись, смотрит на нас.Мелкий лес да болото.   Бессмертный шалаш из гранита.

Август, 1942

Соловьи

О мертвецах поговорим потом.Смерть на войне обычна и сурова.И все-таки мы воздух ловим ртомПри гибели товарищей. Ни слова

Не говорим. Не поднимая глаз,В сырой земле выкапываем яму.Мир груб и прост. Сердца сгорели. В насОстался только пепел, да упрямоОбветренные скулы сведены.

Трехсотпятидесятый день войны.

Еще рассвет на листьях не дрожал,И для острастки били пулеметы…Вот это место. Здесь он умирал,Товарищ мой из пулеметной роты.

Тут бесполезно было звать врачей,Не дотянул бы он и до рассвета.Он не нуждался в помощи ничьей.Он умирал. И, понимая это,

Смотрел на нас, и молча ждал конца,И как-то улыбался неумело.Загар сначала отошел с лица,Потом оно, темнея, каменело.

Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней.Запри все чувства сразу на защелку.Вот тут и появился соловей,Несмело и томительно защелкал,

Потом смелей, входя в горячий пыл,Как будто настежь вырвавшись из плена,Как будто сразу обо всем забыл,Высвистывая тонкие колена.

Мир раскрывался. Набухал росой.Как будто бы еще едва означась,Здесь, рядом с нами, возникал другойВ каком-то новом сочетанье качеств.

Как время, по траншеям тек песок.К воде тянулись корни у обрыва,И ландыш, приподнявшись на носок,Заглядывал в воронку от разрыва.

Еще минута. Задымит сиреньКлубами фиолетового дыма.Она пришла обескуражить день.Она везде. Она непроходима.

Еще мгновенье. Перекосит ротОт сердце раздирающего крика, —Но успокойся, посмотри: цветет,Цветет на минном поле земляника.

Лесная яблонь осыпает цвет,Пропитан воздух ландышем и мятой…А соловей свистит. Ему в ответЕще — второй, еще — четвертый, пятый.

Звенят стрижи. Малиновки поют.И где-то возле, где-то рядом, рядомРаскидан настороженный уютТяжелым, громыхающим снарядом.

А мир гремит на сотни верст окрест,Как будто смерти не бывало места,Шумит неумолкающий оркестр,И нет преград для этого оркестра.

Весь этот лес листом и корнем каждым,Ни капли не сочувствуя беде,С невероятной, яростною жаждойТянулся к солнцу, к жизни и к воде.

Да, это жизнь. Ее живые звенья,Ее крутой бурлящий водоем.Мы, кажется, забыли на мгновеньеО друге умирающем своем.

Горячий луч последнего рассветаЕдва коснулся острого лица.Он умирал. И, понимая это,Смотрел на нас и молча ждал конца.

Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле,Когда он, руки разбросав свои,Сказал: «Ребята, напишите Поле:У нас сегодня пели соловьи».

И сразу канул в омут тишиныТрехсотпятидесятый день войны.

Он не дожил, не долюбил, не допил,Не доучился, книг не дочитал.Я был с ним рядом. Я в одном окопе,Как он о Поле, о тебе мечтал.

И может быть, в песке, в размытой глине,Захлебываясь в собственной крови,Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине:У нас сегодня пели соловьи».

И полетит письмо из этих местТуда, в Москву, на Зубовский проезд.

Пусть даже так! Потом просохнут слезы,И не со мной, так с кем-нибудь вдвоемУ той поджигородовской березыТы всмотришься в зеленый водоем.

Пусть даже так. Потом родятся детиДля подвигов, для песен, для любви.Пусть их разбудят рано на рассветеТомительные наши соловьи.

Пусть им навстречу солнце зноем брызнетИ облака потянутся гуртом.Я славлю смерть во имя нашей жизни.О мертвецах поговорим потом.

Июнь, 1942

«Мне все здесь дорого и свято…»

Мне все здесь дорого и свято,У черных Пулковских высот:Могила русского солдата,На желтом бруствере осот,Мать-мачехой и повиликойС боков обросший капонир,Перевороченный и дикий,Какой-то первозданный мир.Кирпичная щербатая стена,Моих друзей простые имена.

Мне хочется, чтоб девушки и детиПришли сюда на утреннем рассвете,Чтоб день был светел, чтобы ветер тих,Чтоб солнце золотилось на дороге.…Забудь свои печали и тревоги,Здесь мертвые спокойны за живых.

Май, 1945

«…Темнеет…» (В. Инбер)

…Темнеет. У меня нет света. Но должна немедленно записать то, что слышала собственными ушами: паровозный гудок. Слабый, но ясный и отчетливый. Первый гудок за все время блокады.

Мы все выбежали во двор проверить: правда ли? Тишина. Мороз. Снег лежит. Мы стоим, слушаем. Рядом со мной доктор Пежарская. Она мне напоминает покойную мать, и даже не чертами лица, а всем обликом. Мы слушали с ней, потом взглянули друг на друга. Да, дорожные гудки.