Антон Якименко - Прикрой, атакую! В атаке — «Меч» Страница 17

Бой начался. Шакуров закрутился с фашистами. Я со своим звеном набрал высоту и захожу в заднюю полусферу группы Ме— 109. Командую: «Атака!» В ту же минуту один из фашистов, улучив момент, бросил свой самолет на машину Шакурова. Я немедленно подал команду:

— Шакуров! Разворот!

Так уж принято: услышав такую команду, каждый из летчиков знает, в чем ее суть и что надо делать. Шакуров метнулся вправо на солнце, и пушечный залп ушел вхолостую, едва опалив ему левую плоскость. В ту же минуту мы открыли огонь.

Атака нашей четверки оказалась внезапной. Немцы даже не поняли, что получилось, с какой стороны и кто их ударил. Ведущий вспыхнул, как факел, остальные, резко войдя в пике, исчезли на фоне земли.

Вполне вероятно, что это звено «мессеров» — группа расчистки воздуха. Им предстояло создать условия для беспрепятственных действий своих бомбардировщиков. Мы сорвали планы тех и других. Характерно, что это звено не знало о нашем ударе по аэродрому — чего бы им здесь крутиться? А почему не знало? Потому что там — паника. О группе расчистки воздуха просто забыли.

Уж пятьдесят минут как мы находимся в воздухе, спешим, с ходу садимся, рулим к капонирам. Полет закончен. Механик Алексеев стоит у крыла, ждет. Я прожигаю свечи, выключаю зажигание. Мотор вздохнул и остановился. Он тоже устал. Как не устать — весь полет на повышенных оборотах, на максимальном режиме. Бой дело нешуточное, пушки и то устают. Перегреваясь, не стреляют, а, как говорится, плюют огнем. Толку от этого — ноль. Снаряды не имеют убойной силы. Вылетев из ствола, бессильно падают. Чтобы этого не случилось, летчики боекомплект растрачивают в несколько приемов.

Сижу, расстегнув парашютные лямки, сняв шлемофон. Так и сидел бы, не шевелясь. Слышу хлопок. Над командным пунктом взлетает ракета — сигнал на вылет. Зарычали моторы в звене Иванова. Чувилев, значит, уже отдежурил. Поднимаюсь, вылезаю на плоскость. Подходит инженер по вооружению Фесенко, спрашивает:

— Стреляли? Как работало оружие?

— Стрелял, — говорю, — замечаний нет.

Спрыгиваю на землю. Механик спрашивает, как работала материальная часть самолета, мотора. Если бы мирная обстановка, я бы подробно рассказал о режимах мотора в полете, о показаниях прибора. А что говорить сейчас, если приборы даже не видел. До них ли во время штурмовки! До них ли в бою с «мессерами»! Отвечаю всеобъемлющим словом: «Нормально». Механик по кислородному оборудованию даже не подходит ко мне. А что подходить — у нас и масок нет. Не нужны. Деремся только на малых и средних высотах.

Помогаю закатить самолет в капонир. Подходят пилоты, те, что летали со мной.

— Замечаний нет, — говорю. — Действовали правильно. И в бою, и во время штурмовки. А сейчас расскажите, что видели, сколько самолетов мы сбили, сколько сожгли на земле.

Во время штурмовки, идя следом за мной и Колей Завражиным, Коротков видел, что мы сразили двоих. Куда делся третий, неизвестно. Не видел его и Чирьев. Шакуров с Черкашиным — группа прикрытия — тоже почему-то не видели. Почему? Черный, угрюмый Шакуров молча смотрит себе под ноги. Чувствую, здесь что-то не так. Спрашиваю:

— Ты агроном или летчик? — Удивленно прищурил глаза. — Почву, говорю, для чего изучаешь?

Вот, оказывается, в чем дело. Увидев, как мы атакуем фашистов, Шакуров не выдержал, и тоже, как он говорит, дал «одну очереденку». Черкашин смотрел за ним и за воздухом, один выполнял роль прикрывающей группы. Я возмущен. Что значит не выдержал? Нарушил приказ — так надо расценивать поступок. А если бы в этот момент налетели «мессеры»? Что бы мы делали, находясь у самой земли, без достаточной скорости. Строго предупреждаю Шакурова и всех остальных. Но куда же все-таки делся третий бомбардировщик?

— Наверное, он взлетел, — говорит Коротков, — и удрал на бреющем.

— Товарищ командир! — восклицает Коля Зав-ражин. — Когда мы уходили от аэродрома, я видел, что по линии взлета что-то горело.

— Далеко? — спрашиваю.

— Нет, сразу же за границей летного поля. Какой же все-таки молодец Коля Завражин. И видит он лучше других, и дерется храбрее многих. Не зря, как я вижу, Зотов взял его в свою пару. Бойца в нем увидел, настоящего воина, смелого, зоркого, хитрого. И любит тебя как брата, а может, как сына. По земле ходят вместе и в небе вместе. Матвей оберегает его. И учит. Видел не раз: после разбора полета со всеми отводит Николая в сторонку и начинает что-то рассказывать, что-то чертить на земле сапогом или подвернувшейся под руку палкой. А Завражин внимательно слушает, широко раскрыв свои голубые глаза, машинально, по привычке теребит темные кудри. «Запиши», — говорит ему командир, и он вынимает блокнот. Ни разу не слышал, чтобы в разговоре с Завражиным Зотов как-то проявил свое недовольство. А ведь в нашем полку, пожалуй, не найдешь человека, на кого бы Матвей не ворчал, кого бы не журил… Кроме меня, разумеется.

— И верно, — говорю, — я видел, что за границей летного поля что-то горело, только не обратил внимание, не предполагал, что это может гореть бомбардировщик.

— Я тоже видел, — угрюмо подтверждает Шакуров, и сразу делает вывод: — «Юнкерс» взлетел, но летчик в спешке, видимо, оторвал его от земли на малой скорости…

И замолчал, упрямо сдвинув черные брови: мысль, дескать, ясна и расшифровывать нечего.

Верно, ясна. Едва оторвавшись от взлетной полосы, летчик, предполагая, что кто— то из нас уже заходит в атаку, сразу пошел в разворот, намереваясь уйти от удара, и машина свалилась на крыло. Я подвожу итог:

— Сбили его или упал с перепугу, не важно. Важно то, что упал. Я могу доложить командиру, что вылет бомбардировщиков сорван, боевая задача выполнена.

Собираюсь идти на капэ, чтобы узнать, куда и зачем полетел Иванов, какова сейчас обстановка, но вижу, что Чирьев чем-то взволнован, что-то хочет сказать, доложить.

— Что у тебя? Докладывай.

Младший лейтенант Чирьев ростом почти такой, как и Завражин, только тот спокойный, неторопливый, а этот подвижный, шустрый. Но молчаливый, вроде Шакурова. Он пожимает плечами.

— В бою с «мессерами» мне повредили руль поворота.

Так вот и бывает. На первый взгляд вроде бы все хорошо — боевую задачу выполнили, по пути сбили «мессера», а начнешь разбираться — ошибок хоть отбавляй.

— Как это случилось? — спрашиваю. Не ради любопытства, конечно, спрашиваю. Суть важна: в какой момент это случилось, видел ли Чирьев врага или не видел. Плохо, если не видел. Сразу поняв, что меня беспокоит, Чирьев ставит точку над «I».

— Видел, товарищ командир, только не ожидал, что немец откроет огонь с такой большой дальности. Поэтому не успел увернуться. — Чирьев секунду подумал и продолжил: — Характерно, что немец стрелял под очень большим углом. Почти девяносто…

— А ты не заметил, кто по тебе стрелял? — внезапно загорается Черкашин.

— Конечно, заметил. Ведущий… — И вдруг, осененный догадкой, говорит: — Товарищ командир! Выходит, что мы завалили аса.

Чирьеву очень нужны победы. Не потому, что он тщеславен, нет — причина иная. Его, как одного из сильных пилотов, в пару нередко берет Чувилев, а для Чирьева это гордость. Но Чувилев берет и Черкашина, а Чирьеву это не нравится, он хочет быть первым и старается заслужить доверие делом, победой в бою. В этом бою, безусловно, есть и его заслуга, но Коля Завражин, зная замыслы Чирьева, чуть— чуть улыбаясь, спускает его с высоты:

— Мы пахали…

Сказал, будто облил холодной водой. Задохнувшись от обиды и гнева, Чирьев что-то хотел сказать, может, оправдаться, а может, отбрить обидчика, но слова не шли с языка. Разозлившись вконец, он чуть было не выругался чисто по-мужски, но вспомнив, что я не терплю этого, спохватился. Все засмеялись, и громче других — Завражин. Чирьев понял наконец, что его слегка разыграли, и инцидент был исчерпан звонким шлепком по шее Завражина.

— Мир восстановлен, справедливость восторжествовала, — сказал Шакуров, приняв торжественный вид. А я завершил разбор боевого задания:

— Работали в общем неплохо, но могли бы и лучше. А сейчас быстро на завтрак.

С удовольствием сходил бы в столовую, посидел бы вместе с летчиками, отдохнул. Но завтрак для меня привезли на командный пункт. Значит, надо быть там.

Иду и думаю о совершенной штурмовке вражеского аэродрома. Не удовлетворяют меня результаты. Каждый летчик звена сделал по три атаки, да Шакуров одну. Получается в общем тринадцать. А сожгли только три самолета. Причем только те, что взлетали. Остальные как стояли, так и остались стоять. В чем же здесь дело? От чего все это зависит?

Подумав, решаю, что все зависит от обстановки, условий и времени. Точнее — от момента, когда совершена штурмовка: до полета бомбардировщиков или после полета. До полета бензиновый бак заполнен, как говорится, до горловины, и пуля гаснет в нем, будто в воде. После посадки, когда бак наполовину пустой, всю свободную полость заполняют пары бензина. Они и взрываются от первой попавшей пули.