Игорь Неверли - Парень из Сальских степей Страница 17

Пришел лейфер с известием, что меня зовет обершарфюрер Зольде.

Комедия с итальянской „Пьяффой"

Шеф кухни № 1, он же управляющий хозяйством лагеря, жил в двух комнатах с ванной в той части барака, где стояли котлы. Для местных унтер-офицеров его квартира была образцом лагерного холостяцкого жилища. На полу — барсучьи и волчьи шкуры из соседнего имения. Топчан с какой-то костельной накидкой. На домотканном ковре — коллекция хлыстов и бичей. Лампочка под зеленым абажуром для «гемютлих» [51] и портрет фюрера над письменным столом как «гезетцлих гешютцт» [52]. Гимнастические снаряды, огромная афиша цирка Аугуста Зольде и многочисленные фотографии на всех стенах: Зольде в цилиндре, Зольде во фраке, Зольде — укротитель, Зольде — директор…

Пожилой, высокого роста, с пышной фигурой, обершарфюрер Зольде производил впечатление итальянского тенора в отставке (свою молодость он действительно провел в Италии, странствуя с цирком). Он любил итальянскую пищу и итальянские словечки, обладал манерами гранда из дешевого фарса и характером дрессировщика.

Принял меня Зольде с приветливостью мецената. Заговорил о Болонье, давшей миру столько знаменитых врачей и его, Аугуста Зольде. Он один среди здешнего варварства в состоянии понять человека науки. Каждый doctissimus [53] может быть уверен в его поддержке, бескорыстной поддержке. Эту колбасу, которую он мне даст сейчас, он дал бы — per Dio! [54] — даже если бы его рысак был здоров, а так как он болен, то, разумеется, новый доктор не откажется взглянуть на него…

С этими словами он ввел меня в другую комнату, где я увидел Кичкайлло.

Кичкайлло сидел на табуретке в одних трусах, опустив ногу в ведро с водой, рядом лежали гантели. По-видимому, он был вынужден прервать тренировку из-за боли в ноге, увидев меня, он даже разинул рот от удивления, но сейчас же закрыл его, и лишь в узких щелочках черных глаз можно было заметить его радость.

— Это мой феномен, — объяснил Зольде, похлопывая Кичкайлло по великолепному торсу. — Мой военный трофей. Я его готовлю в чемпионы арены. До обеда он бегает в упряжке, а после обеда тренируется по моей системе.

Я осмотрел ногу Кичкайлло.

— Чем же ты ее натер? — спросил я, подавив смех.

— Солью, — ответил Кичкайлло, на своем певучем беловежском диалекте. — Этот Зольда, собачий сын, каждое утро мордует и мордует меня своим мундштуком (сэ такой, скажу я вам, намордник) и все брешет: «Пьяффа, пьяффа!» Так я ногу посолив докрасна и от табе: калика!

Я спросил Зольде, что такое «пьяффа», на которую жалуется его «феномен». Зольде показал, как распирается мундштуком рот коня (в данном случае Кичкайлло) и как надо управлять конем, чтобы тот, стоя на одном месте, пленительно, graditemente [55] перебирал ногами. Высокий класс дрессировки лошадей в применении к человеку — очень полезное упражнение для нижних конечностей.

Я сказал, что это упражнение на некоторое время нужно прервать, у больного повреждена мышца. Нужен массаж.

— Массаж? Прошу вас, массируйте, mio conto! [56]

— О, конечно, герр обершарфюрер, я бы немедленно сделал это сам, если бы здесь не было специалиста. Но поскольку у нас в лагере находится Чечуга…

— Вер ист дизер Тиетшута? [57]

— Чечуга до войны был придворным массажистом Кремля.

— Так пускай он массирует Китскайлле! И меня пусть массирует! У меня, доктор, временами бывает этакое покалывание в пояснице, прострел. Где он, этот Тиетшуга?

Он записал все и сказал, что завтра похлопочет о переводе Леньки в больничный барак эсэсовцев в качестве санитара. Вечером Ленька сможет приходить сюда на массаж, а спать будет в моем бараке.

Я поблагодарил за колбасу, которую Зольде сунул мне в карман, и крикнул Кичкайлло:

— Натри ногу еще раз, пусть Ленька совершит чудо! — и вышел из барака в убеждении, что теперь мы действительно на коне.

Пересекая площадь для перекличек, я заметил, что со стороны кухни № 2, за мной наблюдает шарфюрер Куперман (ведь я вышел от его начальника и врага), а из шрайбштубы подглядывает наушник лагеркапо лейфер Буби. Однако я должен был во что бы то ни стало увидеться с Ленькой, передать ему добытую у Зольде колбасу и сказать, чтобы сегодня после переклички он обязательно пришёл ко мне на урок массажа.

И я сделал это у них на глазах! Они видели только, что я кричу на него за грязь и беспорядок в отхожих местах, что я бью Леньку, что Ленька поднимает руки, моля о пощаде (а того, что при этом он поднял колбасу, они не заметили).

Как я выколачивал „микрофауну"

Наступали сумерки. Я ускорил шаг, чтобы еще до переклички принять под свое начало то, что здесь называлось больницей, а в действительности было лишь издевательством над больными. Этот барак без окон и дверей стоял на отшибе, тут же возле поля, куда свозили мусор и нечистоты.

Проходя мимо этого поля, я вдруг услышал визг. Это лютовал лагеркапо Федюк. Он уже свалил с ног двух мусорщиков и принялся за третьего, когда вдруг заметил меня. Я шел прямо на него, шел с чувством радости и облегчения («Ну, наконец-то!») и с таким же холодным ожесточением, как тогда, когда пропел свою первую команду к атаке.

Лагеркапо отпустил мусорщика, присел и повернулся лицом ко мне. В этой своей защитно-наступательной позе с острым задранным кверху рылом, готовый к прыжку, он удивительно напоминал огромную крысу на лагерной помойке. Капо был убежден, что я вот-вот брошусь на него. Но я равнодушно прошел мимо — нельзя же было вступаться за избиваемого — и встал у края ямы. Лагеркапо вернулся к прерванной работе. Сзади послышались стоны и рыдания. Я обернулся и крикнул:

— Хальт!

Лагеркапо остановился, принимая прежнюю позу.

— Ты что делаешь? — негромко, деловым тоном спросил я.

— А тебе какое дело, так тебя разэтак… — заорал лагеркапо. — Бью, потому что провинился, потому что мне так хочется. Может, запретишь?

— Можешь даже убить его, если это тебе нравится… Я не об этом спрашиваю. Я спрашиваю, что ты делаешь с мусором?

— То есть как — что? Сваливаю в ямы!

— Сваливаешь? Мусор?! Вместо того, чтобы сжигать… ты сваливаешь? — От театрального шепота я медленно переходил на крик и вдруг рявкнул во все горло: — А где микрофауна?

Лагеркапо вздрогнул, ища взглядом микрофауну: может, это команда какая, а может, забытая тачка? И тут, вырвав у него кныпель, я двинул его в бицепс.

— Ах ты, лагерная крыса! — орал я уже на весь лагерь. — Ты что, микрофауну разносить вздумал?!! Да ты знаешь, что в этих отбросах? Холерный вибрион! — И бац его кныпелем по башке. — Палочки тифа! — И бац по шее. — Дифтерийные палочки! Туберкулезные палочки!

Так я лупил его за все существующие на свете микробы, не забыв даже кокки и трипанозомы, лупил до тех пор, пока он не скрючился у моих ног и не завыл, как пес, с которого сдирают шкуру.

Такое смертельное избиение палача, как ты сам понимаешь, не могло пройти бесследно. Эсэсовцы за животы держались от смеха, слушая о том, как лагерарцт избил лагеркапо из-за бактерий, и выспрашивали названия микробов, которые он из него выколачивал. Капо, переводчики, блоковые и прочая «знать» были ошеломлены лихостью новичка, «серая» же масса, узнав, что Федюк лежит с разбитой головой и сломанным ребром, потирала руки от удовольствия.

И все вместе ожидали приговора коменданта.

Лагеркоммандант серьезно слушал мой рапорт обо всем происшедшем, пока я не дошел до того, как был вынужден защищать кныпелем санитарные предписания и требования гигиены. Тут он прыснул со смеху.

Даже такая, лишенная всякого юмора скотина, не могла удержаться от смеха при одном только сопоставлении понятий: этот лагерь и гигиена!

— Я должен был бы тебя повесить, — сказал он, наконец. — Но ты обладаешь фантазией и крепкой рукой. И действительно пригодишься гауптштурмфюреру. Можешь идти!

Барак на курьих ножках

Больничный барак, завалившийся посредине (осенние потоки размыли фундамент), собственно говоря, держался на четырех кучках камней по углам, как избушка бабы-яги на курьих ножках. Черный, курной, он смотрел на помойку пустыми оконными проемами и был больницей только на бумаге.

Здесь не выздоровел ни один больной, здесь их вообще не было. Ежедневно, после утренней переклички, вагенколонна № 2 — двенадцать человек в конской упряжке — привозила умирающих. Ежедневно, перед вечерней перекличкой, та же самая вагенколонна вывозила тех, кто уснул здесь на утоптанной земле барака, уснул, устремив последний взгляд на костер, где свора коновалов варила «бульон» из картофельной шелухи.

Мне и теперь иногда снится этот барак, и я знаю: это был предел, на большее меня уже не хватит, не только на большее — даже на повторение этого.