Игорь Неверли - Парень из Сальских степей Страница 18

Мне и теперь иногда снится этот барак, и я знаю: это был предел, на большее меня уже не хватит, не только на большее — даже на повторение этого.

Видно, несмотря на все, во мне было еще много энергии и веры в человека, если я отважился в тех условиях вступить в борьбу с уготованной нам судьбой!

В эту «умиральню» людей швыряли, как вещи в гардероб, швыряли, чтобы они как можно скорее сбросили с себя свою тленную оболочку. Только для этого. Я же эту оболочку хотел сохранить, сделать пригодной для будущего.

— Зачем? — удивлялся мой предшественник. — Мы все обречены на гибель. Не стоит удлинять мучения.

— Свои вы, однако, удлиняете! Например, выложили стены своей штубы матрацами, на которых могли бы лежать больные! Вы судорожно цепляетесь за жизнь!

— Только по привычке, — растерянно буркнул он в ответ и быстро вышел.

По привычке, пожалуй, остались людьми и некоторые санитары.

Есть сердца, как трут. Думаешь труха, а начнешь высекать искру, оно вдруг разгорится ясно, человечно, только диву даешься, откуда столько тепла появилось!

Именно таким был дядя Фрол, мастер-столяр из Борисова, кривоногий, невысокий, с бородой, как лопата, с непроницаемым выражением лица под густым покровом волос.

Дядя Фрол понял меня с первого разговора и сразу же примкнул ко мне. С его помощью я разогнал сброд, сходившийся к нашему костру со всего лагеря, подобрал верных, надежных людей в санитары. Прежде всего мне нужна была уверенность в том, что меня не предадут, не погубят смертельным доносом: «Новый врач лечит! Превратил «умиральню» в больницу!»

Отгородившись от лагеря колючей проволокой и надписью: «Хальт! Заразная больница!», выведенной под черепом с костями, я принялся наводить порядок, добывать необходимое. Через две недели, милый мой, больница стала, как хорошая конюшня. В ней был полумрак и несколько градусов тепла. Оконные дыры забили, три окна удалось застеклить. Поставили железные печурки, стол, две лавки. Позатыкали дыры в фундаменте и стенах, и, хотя вместо полов по-прежнему была земля, каждый больной лежал на соломе.

День, охваченный теперь рамками режима, стал иным: завтрак, умывание, уборка, измерение температуры, обход, процедуры, обед, заполнение истории болезни, каждый вторник и субботу собрание персонала… Смеешься? Нет, я не шучу. Ежедневно в восемь двадцать я делал обход, даже если на соломе лежали одни трупы. Ежедневно в двенадцать я давал гонг на обед, даже если обеда не удалось достать, — тогда санитары разносили горячую воду.

Ты, наверно, думаешь: «Порядок хотел навести, дисциплину…» Не в том дело! Мне было важно создать такой моральный климат, в котором могла бы развиться известная романтика долга, в котором больной и замученный человек, человек с душой, промерзшей до основания, снова оттаял бы и поверил в то, что есть еще люди на свете.

Сила жизни в человеке непобедима. Этого гитлеровцы не предусмотрели…

Мой злой дух, гауптштурмфюрер Книдль, в эти дни должен был бы корчиться от боли, потому что на каждом шагу был все-таки бит изречением Горького: «Человек — это звучит гордо!»

Вот уже несколько месяцев чудовищная многорукая лагерная машина вела свою работу: сокрушала, разлагала, деморализовала. Казалось, ничего уже не осталось от людей — одно месиво, одни миазмы! Но достаточно было воли одного человека, чтобы люди зашевелились, чтобы возникло моральное сопротивление, чтобы заразный барак стал заражать… человечностью!

Каждое утро совершал свой утренний обход и дядя Фрол. Сосредоточенный и хозяйственный, он бросал санитарам — вчерашним могильщикам — только одно слово: «Смотри!» И те уже знали сами, что им надо сделать. Точно так же до войны дядя Фрол молча обходил один из мебельных цехов большой фабрики в Борисове и мелком обозначал брак в работе, рабочий должен был сам догадаться, что он сделал не так: плохо ли сфуговал доски или шпунты слишком широко расставил…

Потом дядя Фрол выходил во двор, проверял, следит ли Петька за немцами, довольно ли натаскал топлива Булыжин, пришло ли известие от вагенколонны… сделал ли Ленька… приготовил ли Ванька… Десятки людей, рискуя жизнью, работали бескорыстно, с величайшим напряжением, для того чтобы я мог раздавать лекарства, делать уколы, оперировать, осматривать.

Да-да: лекарства, впрыскивания, инструменты… Все это у меня было.

— Откуда?

Я не могу ответить тебе одним словом, потому что это целая поэма!

Воровская поэма

Представь себе наш барак на курьих ножках возле помойки, барак, где не было даже ваты и йода, и больничный барак зондербатальона при кухне № 1 — настоящий дом, облицованный камнем, со стенами, покрытыми асбестовыми плитками, с кафельными полами и канализацией. Представь себе склад медикаментов для трех лагерей, разместившийся в этом доме, в котором есть все, о чем может мечтать врач. Теперь скажи, мог ли Ленька, будучи там, удержаться от искушения и не вскрыть хотя бы пачки лекарств? Конечно, нет! Он не выдержал и дня.

В первый же вечер, придя со склада на перекличку, он подробно расспросил, что мне необходимо. Потом, промассировав по моим указаниям обершарфюрера Зольде и вернувшись в барак, снова расспрашивал и, наконец, ложась спать, решил:

— Только подлец не стал бы здесь вором!

На другой день вагенколонна № 2, забирая трупы, привезла мне от Леньки уголь в таблетках, йод, вату и эфир. Сам Ленька, вернувшись вечером с работы, вытащил из штанин пронтозил, корамин, таннальбин, два ножа-бистуры, хирургические пинцеты и стетоскоп.

Родничок пробился, и с этого времени к нам поплыл беспрерывный поток самых лучших немецких медикаментов, препаратов Байера и лекарств для впрыскивания, а также инструментарий и перевязочные средства. Этот поток лился капризно и иногда менял свое течение, но потом снова возвращался в свое русло: от Леньки к Кичкайлло на кухню № 1,от Кичкайллок вагенколонне № 1, которая, правда, не обслуживала нас, но зато дважды в день встречалась на третьем поле с вагенколонной № 2, привозившей к нам умирающих и Ленькины подарки.

Дядя Фрол был великолепным организатором, мудрым хозяином. Но без такого снабженца, как Ленька, и он сумел бы немногое.

Ленька поставлял все: медикаменты, печурки, топливо, кости, очистки, помои от обедов зондербатальона, — последнее, конечно, наносило чувствительный ущерб свиньям лагеркомманданта. А однажды он прислал даже поросенка из его свинарника. Честное слово, я не слишком удивился бы, если б, снимая с платформы больных, вдруг обнаружил там в качестве подарка от Леньки самого лагеркомманданта!

Коренастый, черный как жук, покоряющий отчаянной решимостью красивых восточных глаз, Ленька умел увлечь людей смелостью своих шальных проделок, умел подчинить их себе. Даже у немцев он вызывал восхищение своей расторопностью, ловкостью и сообразительностью. Они так и рвали его друг у друга. Обершарфюрер Зольде хотел сделать его капо кухни, а главный врач, румын Подлобану, — лейфером для особых поручений. Хорошо зная шутовское честолюбие одного и неряшливость другого, Ленька опутывал двух мух сразу и ткал паутину лихих замыслов, нити которой тянулись из склада медикаментов в ревир, на кухню, к рабочим командам и зондербатальону, — искусное кружево хитрости, переплетенное с отвагой и презрением. Да, дорогой мой, здесь, на лагерной земле, росло презрение, и оно было сильнее страха! Ленька и его приверженцы ежедневно играли со смертью не только потому, что хотели жить и спасти жизнь другим, но также и потому, что эта великая игра освобождала их от чар немецкого могущества.

Гитлеровцы не самые умные. Они не всесильны. Ого, как их можно провести, надуть, выставить дураками. Будут «победители» носиться по всему лагерю: где свинья? Где свинья лагеркомманданта? А свинья в это время варится в подвальчике под больничным бараков. Вагенколонна получит отличный окорок в награду за самоотверженный труд, а больные будут пить бульон, сами не ведая, что пьют: будут пить да похваливать лошадиные кости, вот какой из них золотистый бульон на этот раз удалось выварить!

— Знаешь, — сказал я Леньке однажды вечером перед тем, как уснуть, — знаешь, у короля взломщиков, у Кондрапуло этого, был неплохой нюх! Ты действительно мог бы стать гениальным вором, песней и притчей многих поколений преступников. Лишь бы эти повадки, этот лагерный азарт не вошли в привычку, не сказались после возвращения домой…

— Нечего бояться, — прервал Ленька, — я домой не вернусь.

— Шансов действительно немного, но и в обратном уверенности нет. Разве что не хочешь?

— Видишь ли, Вова, — задумчиво произнес Ленька и уселся на подстилке, набивая трубку «зопокой» — смесью из махорки Зольде (зо), листьев Подлобану (по) и окурков из казино (ка).

— Видишь ли, Вова, не в том дело, что я не хочу. Я хочу! И делаю все, чтобы выбраться отсюда. Но я не верю, не могу себе представить, что буду свободным. Я теперь, как заводной волчок — пуст внутри. И это уже давно, с тех пор как погибла Клюква, — добавил он тише. — Я верчусь, пробую: может, так, может, этак? Может, это еще успею? Но чувствую, что вот-вот оборвется моя биография — незаконченная воровская поэма…