Идиллия Дедусенко - В «игру» вступает дублер Страница 18

— Так вы мне предлагаете познакомиться с ним?

— Я предлагаю вам походить к Анне Вагнер на уроки немецкого языка. Не исключено, что вы встретитесь там с Ларским. А Вагнер вполне достойная особа, она могла бы стать вашей подругой, — со значением проговорил оберлейтенант.

Антонина с усмешкой посмотрела на Фишера, потом спросила тоном светской жеманницы:

— Так кто вас интересует, он или она?

— Оба, — коротко ответил Фишер, и Антонина поняла, что он человек опасный. Не послушаться его невозможно.

За линию фронта

В воскресенье чуть не полгорода устремлялось на «барахолку». Здесь шёл, в основном, обмен товара: вещи меняли на продукты. Петрович любил потолкаться в этой толчее, к чему-нибудь прицениться. Заодно можно потолковать с человеком о том, о сём, да и просто послушать, о чём люди говорят. «Барахолка» с самого начала стала для него источником сведений, которые он передавал Зигфриду. Его дело — пересказать, а уж Зигфрид сделает выводы.

Но сегодня Петрович всерьёз приценялся к кролику. На днях ему повезло: за помощь на кладбище немецкий офицер сунул ему немного денег и дорогую зажигалку. Как оказалось, офицер хоронил сына, доставленного с передовой. Дары Петрович принял и теперь пытался превратить их в тушку кролика. Наконец сговорился с мужиком и понёс кролика домой. В понедельник он ждал Зигфрида и хотел его хорошо угостить. В понедельник театр выходной, и Зигфрид пробирался в тайное убежище к Петровичу, чтобы здесь обстоятельно поговорить и, как он выражался, «перевести дух», расслабиться после постоянного напряжения. Не каждый понедельник, конечно, но в этот должен прийти, так как просил разузнать о «прыщавом».

Петрович узнал: Гук это, а никакой не Рух. Гук Виктор Иоганнович. Так он и сказал Зигфриду, когда тот пришёл.

— Полицаи его побаиваются, — добавил Петрович. — Говорят, будто он всё может.

— Что значит «всё»?

— А кто его знает!

— Понимаешь, Петрович, этот тип для нас очень опасен.

— Чего ж ты молчал? Я бы в лепёшку расшибся и узнал о нём побольше. Небось, надеялся сам… Вот тебе и сам! Он, что ж, немец, а у нас жил?

— Наполовину немец, мать у него русская.

— Вырос в России, значит, и сам русский, — решил Петрович. — Пошёл в холуи… И откуда они берутся, такие?

Петрович принялся бурчать, что какой-то неизвестный лекаришка стал бургомистром. Немцы власть ему дали неслыханную: может по своему усмотрению заключать людей в тюрьму сроком до трёх лет. Или этот, недобитый белогвардейский офицер… Поди ты, возглавил отдел полиции. Какой-то проходимец начал выпускать газетёнку.

— Повылазили, как тараканы из щелей, — подытожил Петрович. — Бросились в холуи к новым хозяевам… Я бы им всем головы посворачивал, и баста.

— Нельзя, Петрович, — вздохнул Зигфрид. — Нельзя всем головы сворачивать. Вернутся наши, все предатели получат по заслугам. А вот Гука обезвредить надо. Просил у своих помощи, но что-то нет ничего, молчат. Значит, надо действовать самим.

— Да ты только скажи, я его где-нибудь накрою.

— Нет, Петрович, тут осторожность необходима. Сначала последим за ним. Узнай, в каких кабачках бывает, что пьёт и с кем. Может, есть дама сердца?

— Ладно, похожу, поразведаю.

— А кролик-то у тебя хорош!

— Ещё бы! На немецкие деньги куплен! — мрачно пошутил Петрович.

Поздним вечером к Зигфриду опять поскрёбся Василий и, как всегда, бочком протиснулся в едва приоткрытую дверь.

— Ты, брат, смелее входи, — пригласи Зигфрид.

— Да потревожить вас боюсь, Сергей Иванович.

— Ничего, ничего, заходи.

Зигфрид достал ром:

— Ну как, чистого или с кофе?

— Предпочёл бы чистенького.

Зигфрид налил немного в стакан, придвинул к Василию.

— А вы что же?

— Не хочется.

Василий выпил, осторожно поставил стакан на место.

— Да-а-а, я ведь тоже до ранения не пил. Даже, поверите, фронтовые сто грамм не употреблял, ребятам отдавал. А потом как-то всё пошло наперекосяк. Особенно после того, как тут оказался. Вот и лечу… душу…

— Не один ты «тут оказался», — сказал Зигфрид, подчеркнув последние слова.

— Не один, — согласился Василий. — Только ведь вот здесь я — один.

— Не понял, — сказал Зигфрид, хотя и уловил тревожное состояние Василия.

— Ну как же… Слова сказать не с кем… Каждый сам по себе. Все друг друга опасаются. Вот только у вас душой отдыхаю.

Зигфрид давно присматривался к Василию. Он нравился ему своей готовностью помочь, природной смекалкой. И особенно тем, что тосковал. Тоска эта прорывалась через все его странности и комические ужимки. Душа его, не принимавшая нового порядка, болела. Василий из чувства предосторожности тщательно это скрывал и только чуточку расслаблялся за ромом у Зигфрида.

— Мне тоже приятно с тобой поговорить, — сказал Зигфрид, обдумывая внезапно пришедшее решение.

— Правда? — обрадовался Василий.

— Правда. Выпьешь ещё?

— Нет, спасибо… Я же, вообще-то, непьющий. Вот только тут… — Василий покрутил кулаком у сердца.

— А ты тоску в ненависть преврати, — посоветовал Зигфрид.

— Как это? — тихо удивился Василий.

— Помнишь того гестаповца в штатском, что у директора в кабинете был и бумаги писал?

— Помню.

— Он нас всех может упрятать за решётку, как только разглядит, что… у кого-то душа болит.

— Этот может, — согласился Василий.

— Ты на фронте защищался до последнего?

— До последнего, — несколько смутившись, ответил Василий.

— Так почему здесь не защищаешься?

— А как?!

— Надо последить за этим человеком, где бывает, где живёт, а потом уже решать, что делать дальше.

Василий повернул голову боком и сморгнул своим птичьим глазом.

— Или боишься? — спросил Зигфрид.

— Нет, Сергей Иванович, не боюсь. Только не пойму, это мне или вам нужно? — выдал напрямик сообразительный Василий.

— Это нам нужно.

— Я согласен, Сергей Иванович, я не подведу, — заверил Василий.

Несколько дней он наблюдал за Гуком, потом доложил Зигфриду: «прыщавый» несколько раз в день пересекает улицу — ходит из гестапо в полицию безопасности и обратно. «Значит, выполняет обязанности секретаря-порученца и переводчика», — заключил Зигфрид.

— Живёт один в трёхкомнатной квартире, — рассказывал Василий. — Ходит к женщине. Кто такая, не знаю, пока не выяснил, но видел, что молодая, и адрес знаю.

— Да ты просто молодец, — похвалил Василия Зигфрид.

— Ну да, против овец, — невесело отшутился Василий.

— Надеюсь, не надо напоминать, что разговор у нас мужской?

— Что вы, Сергей Иванович, — даже обиделся Василий. — Никому ни гу-гу.

В кабинете у Панова шло совещание — решали, что делать с бывшим одноклассником Зигфрида. Фигура для него явно опасная, и надо принимать какие-то меры.

— Ликвидировать его! — горячо рубанул Кондратьев. — Поручите это мне. Проберусь с ребятами в город, а там видно будет, как действовать.

— А не лучше ли сначала проверить, что за человек? — предложил Игнатов.

Кондратьев вскочил с места:

— Пока будешь заниматься проверкой, он ликвидирует Зигфрида!

Панов думал, не глядя на обоих, потом повернул голову к Игнатову:

— Сколько займёт проверка?

— Трудно сказать, — уклончиво ответил майор.

— Сорок восемь часов, — сам установил срок генерал. — Управитесь?

— Буду стараться.

Сорок восемь часов на то, чтобы узнать всё о человеке, у которого даже фамилия точно не известна, слишком мало. Но для Зигфрида и несколько минут могут оказаться роковыми. Игнатов стал действовать немедленно. Он посылал в Москву срочные телеграммы, сопоставлял ответы. Как ни старался, уложиться в двое суток не удалось. Только на пятый день смог подвести итог проверки.

Зовут бывшего одноклассника Зигфрида Виктор Иоганнович Гук. Он принадлежит к породе людей, для которых личное благополучие превыше всего. Не раз повторял: «Жить для других — абсурд. Я не библейский Христос, не пойду на казнь ради ближнего, не стану терзаться, если кто-то пострадает из-за меня». Но были и такие данные, которые говорили в его пользу. Например, во время большого пожара на химическом заводе он спас от верной гибели рабочего.

Получив столь противоречивые сведения, Игнатов задавал себе вопрос: что побудило Виктора Гука стать на путь измены? Жизнь ему дала русская женщина, учился он в советской школе, ничем себя до перехода к фашистам не скомпрометировал. Одно корыстолюбие? Нет, этого слишком мало для такого человека, чтобы стать предателем. Пожалуй, страх. Вот именно, ещё и страх. Он каким-то образом оказался в руках у врагов и предпочёл стать их слугой, а не пленником. Но если его хорошенько припугнуть, он может даже оказаться полезным и этим в какой-то мере искупить предательство. Надо попытаться использовать тот факт, что мать русская женщина, которая сейчас живет в Подмосковье и разделяет трудности вместе со всем народом. Уж если не патриотизм, то чувство к матери должно сыграть какую-то роль.